Жизнь челябинской школы к началу ХХ столетия

Появление  учебных заведений в том или ином  населенном пункте,  как правило, связано с его статусом, количеством проживающего в нем населения, особенностями  экономического и социального развития. Челябинск в этом смысле не был исключением. Уровень учреждений образования в нем, как и везде, находился в прямой зависимости от  его масштаба как населенного пункта. И если до проведения железной дороги (до 1892 года) Челябинск – небольшой уездный городок с населением в несколько тысяч человек и, соответственно, с  несколькими начальными школами и женской прогимназией, то в начале XX века, став значительным в торгово-промышленном отношении населенным пунктом, претендующим на статус губернского центра, он имел уже достаточно развитую школьную сеть, включающую в свой состав десятки учебных заведений различных ведомств и различного уровня. В соответствии с различными  состояниями города в нем протекала и школьная жизнь. Поэтому, пытаясь охарактеризовать ее, мы понимаем всю условность этой попытки. Жизнь – процесс, школьная жизнь – часть этого процесса. Любой процесс – огромное количество связей и взаимовлияний, как объективных, так и субъективных.

Отразить все это в обзорном труде в более или менее полном объеме почти невозможно, поэтому, говоря о школьной жизни, мы должны очертить круг поставленных нами задач. В настоящей главе мы предполагаем высказать несколько мыслей относительно тенденций в развитии образования в дореволюционном Челябинске и кратко охарактеризовать организацию учебного процесса в учебных заведениях города.

Говоря о развитии челябинской школы в XVIII – нач. XX вв., мы  хотели бы отметить, что она, как и российская школа в целом, ориентировалась на общественные потребности.  Утилитарность даваемых ею  знаний изначально доминировала над их мировоззренческим содержанием. Как отмечал П.Н. Милюков: «Общее образование само по себе  одинаково мало ценилось как правительством, так  и обществом». Учащиеся  стремились получить лишь те знания, которые им могли пригодиться  в практической деятельности. Наглядный пример этого дают нам русские словесные школы XVIII века, в которых обучались   будущие служители церкви. В них должны были обучать славяно-российской грамматике, пению по нотам, чтению, письму и арифметике. Однако, как говорят архивные документы, арифметика в них фактически не изучалась, так как учащиеся и их родители не видели в этом никакой пользы и не желали платить за обучение четырем действиям арифметики. В составленном в 1791 г. реестре челябинского  духовенства, содержащем сведения о  грамотности,  типичной  была фраза: «В чтении и нотном пении исправен, пишет исправно, арифметике не обучался». При учреждении епархиальных училищ  в XIX веке одной из главных целей их создания объявлялась воспитание из ученицы «достойной супруги служителя Алтаря Господня». Поэтому при необязательности преподавания в этих училищах  новейших языков (их изучали факультативно), музыки, рисования и некоторых других предметов, обязательным предметом объявлялось домашнее рукоделие.

Дореволюционная челябинская школа равно, как и школа российская существовала в рассматриваемый период в условиях деления общества на  сословия. При этом сословия не существовали как нечто неразвивающееся. Как отмечал  известный российский историк В.О. Ключевский: «Политическое общежитие начинается сословным расчленением общества и продолжается постепенным  уравнением сословий». Параллельно  с  процессом сглаживания сословных различий в российском обществе шел процесс  развития школы в сторону  всесословности. При этом нередко  дискутировались вопросы о целесообразности для выходцев из того или иного сословия получать  образование, не соответствующее  их положению в обществе, и о возможном вреде этого. Так, при учреждении светских женских училищ  первого и второго разрядов в середине XIX века особо подчеркивалась необходимость учреждения для городских сословий  школ с  курсом меньшим, чем в гимназии, что,  по мнению  некоторых членов Комиссии об учреждении женских учебных заведений, позволило бы сохранить социальную стабильность в обществе. Логика их рассуждений при этом была такой: «Те же из девиц низших классов городского населения, которые находят возможность окончить полный гимназический курс, приобретают образование несоответствующее их общественному положению и, к вреду своему, усваивают привычки и вкусы более достаточных сословий, не отвечающие их семейной и домашней обстановке». То есть в  излишних знаниях виделся  несомненный вред общественной стабильности. К началу ХХ века подобных мыслей у представителей власти возникало значительно меньше. При этом отношение к начальной школе как школе для низших сословий, а к средней – как школе для средних и высших слоев общества в начале ХХ века еще сохранялось как в общественном восприятии, так и в реалиях школьной жизни. Учителя средней и начальной школы находились вследствие этого фактически на разных социальных уровнях. И если первые, как правило, имели высшее или среднее образование, многие считались на государственной службе, т.е. были чиновниками, получали высокое денежное содержание, то вторые – имели в основной своей массе начальное образование и  получали скудное жалованье, во много раз меньшее, чем учителя средних учебных заведений.

Своеобразным рычагом, позволявшим сохранить за средним и высшим классом свои позиции в образовании, была плата за обучение. И если к 1914 г. в Челябинске  начальное образование было доступно всем, в силу своей бесплатности и принятия принципиального решения о введении всеобщего начального образования, то среднее образование  многим  было не по карману. Плата за обучение была не настолько значительна (от 35 до 50 рублей ежегодно), однако при одном работающем члене семьи, традиционно значительном количестве детей и годовой зарплате в 180-240 рублей у квалифицированного рабочего – возможностей дать  своим детям среднее образование было не много. В большинстве  случаев  усилия родителей не шли далее желания дать своим детям профессиональную подготовку, которая позволила бы  им  получать средства к существованию.

Говоря о дореволюционной школе, следует иметь в виду, что  открывать  учебные заведения могли различные ведомства и частные лица, что привносило в состав изучаемых предметов и школьный быт свои характерные черты. Различными были и программы предметов, изучаемые в школах. Это не могло не создать сложностей. Д.И. Латышина, автор учебного пособия «История педагогики», сообщает, что только министерских  одноклассных и двухклассных начальных училищ в начале ХХ в. насчитывалось 17 типов.  Многотипность школ и отсутствие связи между начальной и средней школой становились  очевидным тормозом в развитии  российской школы. Общероссийские учительские съезды, прошедшие между революциями 1905 и 1917 гг., очевидно показали это. В этой связи следует отметить, что многие декреты в области народного просвещения, проведенные большевиками после октябрьского переворота 1917 г. и воспринимающиеся как революционные, не были на идейном уровне разработаны ими, а были лишь приняты как назревшие. Еще до 1917 года  российское учительство выступало за создание единой школы, за всеобщее образовательное обучение, за общеобразовательный характер школы, за реформу правописания, за введение совместного обучения и пр. Все это в той или иной мере находило отклик  в реалиях жизни дореволюционной российской школы, в том числе и челябинской.

Главными участниками учебного процесса в дореволюционный период, как и в настоящее время, были педагоги и учащиеся. При этом в организации и обеспечении учебного процесса заметную роль играл институт почетных блюстителей в низших учебных заведениях и попечительские советы в средних школах. При городских училищах и средних учебных заведениях существовали попечительские советы, отвечавшие за материальное состояние учебных заведений; в низших школах их функцию выполнял почетный блюститель (блюстительница). Педагогический совет учебного заведения следил за качеством уроков, дисциплиной учащихся, решал вопросы комплектования библиотеки книгами, учебными пособиями и пр. В начале ХХ века предпринимаются попытки  привлечь к жизни школы и родителей.

Остановимся на участниках  учебного процесса в школах дореволюционного Челябинска подробнее.

Учительство, как особый слой населения Челябинска, сформировалось не сразу. В ХVIII столетии  исполнение учительских обязанностей  нередко поручалась  просто грамотным людям, не имевшим  специального педагогического образования и принадлежащим  чаще всего к духовному сословию. Так, первый челябинский учитель Дмитрий Гилев, “порядочно и успешно” работавший в Челябинской русской словесной школе, был сыном священника и имел домашнее образование. Из духовного сословия  происходили и все другие преподаватели первого учебного заведения города.

Существенным образом ситуация поменялась лишь в ХIХ столетии, когда правительство предприняло практические шаги  по увеличению числа учебных заведений в стране и  созданию их сети. Тогда же коренным образом поменялась ситуация и с профессиональной подготовкой педагогических кадров. 8 сентября 1802 года  учреждается Министерство народного просвещения. В 1804 году страна разделяется на 6 учебных округов, действующих при университетах. Челябинск, равно как и Оренбургская губерния в целом,  в учебном отношении входит в сферу деятельности Казанского учебного округа. По положению об учебных округах от 25 июня 1835 г., все обязанности по управлению учебными заведениями, включая комплектование школ подведомственной территории педагогическими кадрами, переходят в руки Попечителя учебного округа.

Складывается традиция, когда по мере приобретения педагогического опыта учитель перемещается с одной должности на другую в различные населенные пункты, занимая более привлекательные для себя должности. Такие переводы по службе осуществлялись как по прошению самого учителя, так и по предложению Попечителя округа.

18 мая 1874 г. из состава Казанского выделяется Оренбургский учебный округ, включивший в свой состав Пермскую, Оренбургскую и Уфимскую губернии и две области – Уральскую и Тургайскую. Челябинск в учебно-школьном отношении был подчинен ему вплоть до 1919 г. И следует признать, что кадровый вопрос  руководством учебного округа решался неплохо. В начале ХХ века в Челябинске работали  выпускники  ведущих российских университетов: Московского, Петербургского, Казанского, Новороссийского, Харьковского, Юрьевского, выпускницы престижных столичных учебных заведений – Смольного института благородных девиц, Высших женских Бестужевских курсов, Высших московских женских курсов, Высших курсов М.А. Лохвицкой-Скалон. Традиционно значительным в Челябинске было и число учителей, получивших духовное воспитание. К концу ХIХ - началу ХХ столетия среди них было немало педагогов и с высшим богословским образованием, окончивших  духовные академии в Петербурге, Москве, Киеве и, конечно же,  в Казани.

Были среди челябинских преподавателей и выпускники зарубежных учебных заведений. Так  Екатерина Петровна Бакина, преподававшая в женской гимназии гигиену, окончила  медицинский факультет университета в Лозанне (Швейцария), по приезде в Россию она подтвердила свой диплом, сдав  государственный экзамен в Казанском университете. Юлий Людвигович Блоше, преподаватель французского языка в  реальном училище, окончил парижскую Сорбонну, а преподаватель немецкого языка в том же училище Казимир Петрович Пуйдо – Берлинский политехнический институт.

Кроме выпускников  высших учебных заведений в городе трудилось немало лиц, окончивших средние (гимназии, реальные училища,  духовные семинарии) и специальные педагогические учебные заведения (учительские институты и семинарии). С открытием же в Челябинске  8-го педагогического класса (1907 г.) в женской гимназии и мужской учительской семинарии (1910 г.), немало учительских вакансий в городе  занимают   их выпускники. Как показала проведенная 18 января 1911 года однодневная перепись начальных училищ Российской империи, в  Челябинске в женских  и смешанных низших училищах преподавали преимущественно выпускницы прогимназий и гимназий, а в мужских – городских училищ и учительских семинарий.

При всем этом выпускники средних и высших учебных заведений, как отмечалось выше,  стремились работать в  средней и профессиональной школе, где перспектива и условия труда были намного лучше. И если в низшем начальном училище в начале ХХ века заработная плата учителя колебалась от 180 до 650 рублей в год, то  в среднем учебном заведении составляла с различными надбавками от 900 до 4500 рублей. Нельзя сказать, чтобы учительство начального звена было таким положением дел довольно. Тем более что с включением  Челябинска в число железнодорожных станций  резко возросли цены на продукты, жилье, услуги. Приходилось искать приработки. Об этом  на педагогическом совещании, проведенном 25 ноября 1907 г. в Челябинске директором училищ Оренбургской губернии Н.А. Спицыным, говорил челябинский учитель В.К. Балакин. Отвечая на  высказанное директором училищ пожелание местным педагогам чаще собираться на общие совещания, для решения насущных учебных вопросов, он отмечал: “Мы не имеем времени для общих педагогических совещаний, каждый из нас ищет каких-нибудь занятий: тот занимается в другом учебном  заведении, тот дает частные уроки, тот работает в газете, словом, у нас нет досуга, чтобы поговорить. Иначе и быть не может, когда человек нуждается в самом необходимом“.

При всем этом, несмотря ни на какие материальные трудности, среди челябинских преподавателей как низшего, так и среднего звена в конце ХIХ – начале ХХ вв. традиционно много было людей творческих, пытавшихся достучаться до детских сердец. В начале прошлого столетия  в городе были широко известны имена учителей низших начальных училищ  М.Н. Андреевой, А.Ф. Сурьяниновой, Е.Р. Липсберг, И.Е. Калашнова, А.И. Балакиной, заведующего низшей ремесленной школой В.Я. Добросмыслова, преподавателей реального училища и гимназии  П.П. Мегорского,  Н.Л. Нестеровича, А.А. Арнольдовой, К.Н. Титова, помощника смотрителя духовного училища И.А. Сперанского, инспектора  торговой школы В.Н. Августа  и многих, многих других. В дореволюционный период  школьные программы, как и сегодня, не были совершенными, а потому тем, кто относился к своей работе не формально, нередко  приходилось идти на известный риск (ревизорами и учебным начальством это не приветствовалось) и вносить в них коррективы. При этом мысли, высказанные почти 100 лет тому назад в обоснование необходимости таких корректив, и сегодня кажутся актуальными. Впрочем, судите сами. Вот что в 1912 году писал учитель русского языка и словесности Челябинской торговой школы И.М. Пономарев:

“Конечною целью русского языка как учебного предмета в школе  является, бесспорно, уменье учащихся пользоваться книгой, т.е. уменье понимать ее, понимать  художественные и популярно-научные сочинения, которые проясняют понятия, будят мысль и “чувства добрыя”, возбуждают желания и стремления и, вместе с тем, приучают учащихся к логической последовательности мыслей и обогащают их язык; этим достигается и другая, не менее важная цель – уменье излагать свои мысли… Развитие же интереса к чтению  вообще и к художественному в частности, по моему мнению, не может быть  достигнуто обычным разбором и школьной, часто искусственной, планировкой хрестоматийных отрывков. Что, например, может дать в этом отношении помещенный в хрестоматии Острогорского отрывок из поэмы “Мертвые души” Гоголя – “Детство Чичикова”? Для этого мира, для учеников приготовительного класса, где введена эта хрестоматия, – слезы автора, действительно, неведомы. Мы не раскроем бесчисленных здесь афоризмов, и не вскроем перед учениками всей тонкости иронии, звучащей тут в каждом слове, не обнаружим болезненной скорби бессмертного автора, проникнувшей в каждый звук, и таким образом, не обнаружим души этого отрывка, и, конечно, преподнесем детям что-то непонятное для них, безжизненное, и с первых же шагов их школьной жизни бросим семена индифферентизма к этому величайшему произведению художественной литературы”.

Какой же выход нашел в этой ситуации  преподаватель? Он  заменил  не соответствующий возрасту его воспитанников текст на другие, более им понятные и близкие. В течение учебного года  он давал им для чтения сказки Андерсена, рассказы Мамина-Сибиряка, Станюковича, Вересаева, Засодимского и других писателей. На некоторых уроках, как сообщает учитель, интерес к читаемому произведению был настолько велик, что в классе стояла “мертвая  тишина”. В этих случаях  преподаватель обычно давал в качестве домашнего задания сочинение, чтобы каждый ученик мог осмыслить прочитанное произведение еще раз и имел возможность выразить свой взгляд на него в  письменной работе.

И.М. Пономарев был  не единственным среди преподавателей торговой школы, кто пытался преодолеть формализм существовавших школьных программ. С.Т. Кошелев, учитель-историк того же учебного заведения, отмечал в школьных программах другой недостаток – отставание от достижений современной науки. По его мнению, не следовало заставлять учащихся  блуждать «по неосмысленным нагромождениям фактов … и поэтических легендарных преданий, в то время, когда историческая наука направляет свое внимание совсем в ином направлении: изучает явления общественной жизни, стремится найти закономерности в их развитии, ищет истину». По мнению  педагога, его предмет должен был “вызвать и закрепить в сознании учеников, как основу исторического мировоззрения, идею закономерной эволюции” и должен был “подготовить их к пониманию сложных явлений современности”.

Интерес к науке  среди челябинских преподавателей начала ХХ века был  достаточно  сильным. Не случайно именно учительство стало той питательной средой, в которой созрела идея создания научного общества и музея в Челябинске. В группу  И.М. Крашенинникова, предпринявшую в 1913 г. первые шаги в этом направлении, входили  преимущественно челябинские учителя: Д.В. Мошков, В.Н. Август, С.И. Бафталовский, В.Д. Миронов, И.А. Кузменко-Кузмицкий, М.К. Лаптев, В.К. Молчанов, Я.Л. Борман и др. Небезынтересно, что сплотившие  их идеи, выраженные И.М. Крашенинниковым, были  в духе самых передовых научных разработок своего времени, например, идей В.И. Вернадского  о ноосфере.

Министерство народного просвещения и руководство Оренбургского учебного округа стремилось повысить уровень преподавания в учебных заведениях. Для повышения квалификации педагогов проводились ежегодные учительские курсы в различных городах Южного Урала, в том числе и в Челябинске (например, в 1902, 1915 гг.). Для  решения первоочередных задач созывались  общие педагогические совещания, нередко с участием начальствующих лиц. Оригинальной формой передачи педагогического опыта были учительские экскурсии в различные населенные пункты Урала. Повышению информированности учителя, углублению его методической подготовки служили периодические издания, выпускавшиеся в ХIХ – нач. ХХ вв.: “Циркуляр по Оренбургскому учебному округу”, “Вестник Оренбургского учебного округа”, “Оренбургские педагогические записки”, “Учительский вестник”  и т.п.

Пытаясь дать ученикам  глубокие знания, челябинские учителя  конца ХIХ – нач. ХХ вв. стремились привить им и высокие  человеческие и гражданские качества. 

На учителя в России с давних пор смотрели не только как на специалиста, который должен передать ученикам некую сумму знаний и навыков, но и как на воспитателя,  прививающего  им определенные  правила поведения в обществе.

Размышляя об этом, известный российский ученый и государственный деятель В.Н.  Татищев еще в 1736 году указывал в своей инструкции учителям школ при уральских горных заводах, что они не только ”прилежно и внятно” должны учить детей чтению, письму и другим наукам, но также и  обучать их “благочестивому житию” и“познанию полезных правил жизни человеческой”.

Между тем, тот же ХVIII век в России  дал немного  примеров подобной деятельности учителей. Неприязненное отношение к школе со стороны общества, видевшего в ней  ненужную ему  обузу, скудное ее финансирование, отсутствие достаточного количества грамотных и нравственных людей, могущих и желающих взять на себя функцию учителей, неизбежно вело к тому, что  воспитательная  функция учителя долгое время существовала лишь в прожектах.  П.Н. Милюков  писал  в “Очерках по истории русской культуры”: “Попадая  в учительское звание, большею частью не по своей воле, а по назначению епархиального начальства, преподаватель ХVIII в. не мог ни продвинуться вверх по социальной лестнице, ни уйти со службы иначе, как в солдаты – за пьянство и  “дурную нравственность”… Огромное большинство скоро махало рукой на все и кое-как тянуло служебную  лямку … учитель ограничивался обязанностью выспрашивания, а чаще всего и эту обязанность перелагал  на более способных учеников. Сам он считал себя еще очень исправным, если высиживал в школе все назначенные дни и часы: очень часто и этого не бывало”. Подобный тип “педагогов” в Челябинске продолжал существовать и в следующем веке. Вспоминая о своих школьных годах, пришедшихся на вторую половину 60-х гг. ХIХ в., бывший секретарь челябинской городской думы  В.А. Протасов (1856-1929) ярко описал одного из таких педагогов – учителя и инспектора Челябинского духовного училища И.А. Орлова:

 “…Через  месяц  после переселения на первую парту инспектор назначил меня аудитором “камчадалов” (ученики последней парты в классе), – вспоминал Протасов. – Разумеется, на первый раз аудиторство польстило мне, но вскоре же я и разочаровался в предоставлении мне такого почетного звания. Суть вот в чем. Аудитор до прихода в класс Ивана Андреевича должен удостовериться, знают ли его ученики урок, и в списке, положенном на стол, полагалось делать отметку S или N (т.е. Seins или NouSeins– знает или не знает уроки). Так как у меня были все камчадалы, из которых редко-редко кто знал урок, то и приходилось всем ставить N, а это влекло  за собою перспективу встать тотчас после звонка, извещающего о прибытии учителя, на колени среди класса. Ученик с отметкой оставался за партой. Если Орлову вздумается проверить его знание, а на деле окажется, что аудитор дал неверную отметку, то ему, аудитору, подчас доставалось хуже, чем не знающему урок. Подвергшихся стоянию на коленях иной раз скапливалось до 20,  и всем им, смотря по настроению Орлова,  грозило отправиться к “печке” т.е. получить 20 розог, или только  отстоять во время урока на коленях… Не всегда, конечно, Орлов был таким  зверем, иной раз он был благодушно настроен, но случалось это с ним редко. Однажды Иван Андреевич заявился к нам в класс с только лишь полученным орденом  Станислава, после  обычной молитвы пред уроком он сказал: ”Вот, ребятушки, за вас награду получил, старайтесь учиться хорошенько, – и почти целый час проболтал с нами о разных пустяках и даже объяснил, почему он не стреляет сидячую птицу, а бьет ее только на лету: “Ведь жалко, ребятушки, бить ее, когда она плавает и наслаждается жизнью. Я всегда  предупреждаю об опасности: брошу камешком или хлопну в ладоши, тогда уж  я  и убиваю ее”.

Между тем, времена  подобных  учителей безвозвратно уходили. Показательно, что,  рассмотрев  поведение и служебную деятельность Орлова, Челябинский окружной духовно-училищный съезд 30 мая 1872 г. принял решение об его удалении от дел. В начале ХХ века сами учителя для рассмотрения недостойных поступков своих коллег организовали ”суд чести”. На нем, в частности, в 1907 г. был рассмотрен поступок учителя Г.А. Алфимова, “не по праву захватившего готовую квартиру”, предназначенную для учителя Шубина. Алфимову было предложено либо освободить квартиру, либо покинуть пределы дирекции начальных училищ Челябинского района. В наказание за свой проступок он получил отказ на свое ходатайство о получении первого классного  чина.

За взаимоотношениями учителей с учениками бдительно следило  учебное начальство и общественность. 9 февраля 1912 года  к имеющимся недостаткам в этой сфере выразил свое отношение попечитель Оренбургского  учебного округа. В циркуляре, направленном им инспекторам и директорам  учебных заведений, говорилось: “По имеющимся у меня сведениям, в некоторых подведомственных мне учебных заведениях лица учебно-воспитательного персонала позволяют себе некорректное отношение к учащимся, выражающееся в повышенном тоне объяснений с ними, в резкой форме делаемых замечаний, в высмеивании их ответов и недостатков, в обзывании их обидными прозвищами и т.п. Признавая такое отношение к учащимся со стороны лиц, призванных руководить и воспитывать подрастающее поколение, совершенно недопустимым, предлагаю Вам, Милостивый Государь, обратить на это самое серьезное внимание названных лиц, предупредив, что те из них, кои не в состоянии будут воздержаться от усвоенных ими привычек, не могут быть терпимы на педагогической службе”. Неудачные в педагогическом отношении действия челябинских педагогов  по отношению к ученикам становились  темами  газетных статей и реплик. Так, 2 февраля 1911 г. городская газета “Голос Приуралья” сообщила, что в женской гимназии одна из учениц потеряла трехрублевую ассигнацию. Посчитав, что произошла кража, педагоги произвели “повальный обыск” в четырех классах, но он не дал ожидаемых  результатов. Этот случай был   рассмотрен  Родительским комитетом, который  единогласно постановил, ”что в стенах учебного заведения обыски недопустимы, так как гимназия не тюрьма и не охранное отделение”.

На фоне революционного брожения в обществе, крушения многих нравственных устоев, в начале ХХ века участились случаи, когда ученики  вступали в физическое противоборство с учителями. В присылаемых на места из Министерства народного просвещения  документах  описаны  десятки случаев, когда дело доходило до драки. Учеников в этом случае обычно отчисляли с  так называемым “волчьим билетом”. Во все школы империи в таких случаях направлялось распоряжение, запрещавшее принимать  бывшего ученика в какое бы то ни было учебное заведение страны. При этом и к учителю относились строже, видя причину случившегося и в нем. В Челябинске большой общественный резонанс  вызвал   случай, происшедший в  реальном училище 29 сентября 1911 года, когда ученик 7 класса  Пантелеймон Акатьев дал пощечину преподавателю немецкого языка  И.Г. Глоку. Вот как описывала этот инцидент  газета “Голос Приуралья”: “Надо заметить, что с самого начала г. Глок не пользовался симпатиями учащихся, так как был чересчур придирчив и бестактен по отношению к ученикам. – “Ну и придира наш немец!” – ежедневно слышали родители от учеников. Особенно же ученики невзлюбили г. Глок после самоубийства реалиста Замятина, так как между ними ходил слух, что он отравился лишь из-за того, что г. Глок пообещал его оставить на второй год. Ненависть эта, наконец, прорвалась. Господин Глок несправедливо заметил Акатьеву, что он списывал у товарищей письменную работу. Не безгрешный в этом отношении вообще, на этот раз Акатьев сам выполнил свою работу без посторонней помощи. Ему показалось такое подозрение очень обидным. И когда г. Глок нагнулся к парте, Акатьев,  размахнувшись, ударил его по щеке. – “За всех и за вся!” – сказал Акатьев, а потом, распрощавшись с товарищами, ушел из класса. По постановлению педагогического совета, Акатьев был уволен из училища. Ему было выдано свидетельство за 6 классов, которое он имел право получить еще весной. А г. Глок остается, хотя по нашим сведениям значительное большинство педагогического совета высказалось за увольнение и г. Глок”. Последний оставался в реальном училище не долго – до конца учебного года, после чего покинул  не только Челябинск, но и пределы Оренбургского учебного округа.

При этом следует подчеркнуть, что большая часть  челябинских учителей относилась к ученикам  с соответствующим уважением. Об этом  спустя много лет вспоминали бывшие учащиеся. Тамара Яковлевна Киюц (в девичестве Виноградова) рассказывала автору этих строк, что начальница женской гимназии Надежда Викторовна Вейс даже к учащимся младших приготовительных классов  обращалась,  используя местоимение “Вы”. На всю жизнь запомнила выпускница женской гимназии Евгения Павловна Чиркова напутственные слова учителя географии Яновского: ”Не погружайтесь в мещанство, разъехавшись на места как учителя, сейте среди народа разумное, доброе слово, чтобы в вас видели высокосознательных людей”. А работавшая в детской Кремлевской больнице Александра Яковлевна Резвушкина, также бывшая гимназистка, писала в  60-х годах  ХХ века в своих воспоминаниях: “Наши преподаватели были, безусловно, образованнее и культурнее современных учителей. Они нам прививали высшие гуманные чувства, честность и  патриотизм. Все это делалось без тезисов и лозунгов. Привили они любовь к труду, чувства товарищества и уважения к старшим… Даже наш батюшка, и тот не очень допекал нас законоучением, а больше говорил о любви к ближнему своему, просто о  дружбе человеческой и о гражданской порядочности”. 

В конце XIX – начале XX вв. сложилась определенная система организации учебного процесса. Была закреплена длительность урока – 40-45 минут (в годы 1-й мировой войны в некоторых учебных заведениях – 50 минут). Продолжительность учебного времени и каникул («летних и зимних вакаций») определялась уставами учебных заведений и распоряжениями Попечителя учебного округа. При приеме в средние учебные заведения, переводе из класса в класс, окончании учебного заведения проводились экзамены («испытания»). Уставами учебных заведений и распоряжениями учебного начальства определялись и возрастные рамки для поступления в тот или иной класс. Так, при поступлении в женские гимназии и прогимназии, в соответствии с распоряжением Министерства народного просвещения (МНП) от 31 августа 1874 г., в приготовительные классы могли приниматься дети не младше 8 лет, в первый класс – от 9 до 12 лет, во второй – от 10 до 13, в третий – от 11 до 14, в четвертый – от 12 до 15 и т.д. При поступлении в 1-й класс реального училища возраст был  чуть постарше – от 10 до 13 лет.

В случае болезни ученик должен был сообщить в учебное заведение о невозможности посещать занятия. Форма подобных заявлений была произвольной. Вот лишь  одно из таковых, обнаруженное нами в документах учительской семинарии: «Его Высокородию Господину Директору. Сим имею честь сообщить Вашему Высокородию, что вследствие моей болезни, не позволяющей выходить на двор, я 7, а может быть и 8 января, присутствовать на уроках не могу. 3 января 1915 г. Воспитанник А. Подгорбунских».  Учащийся, выезжавший на каникулы в другой населенный  пункт, получал специальное удостоверение и был обязан встать на учет по месту прибытия. В случае сильных морозов занятия в школах отменялись, о чем учеников извещали специальным боем колоколов близлежащих церквей. Успеваемость оценивалась по 5-балльной системе. Существовала специальная система школьных наград: окончивший учебное заведение со средним баллом 5 при примерном поведении получал награду 1-й степени — книгу и похвальный лист, со средним  баллом 4¾ (допускалось наличие 1 «тройки») при примерном поведении – награду 2-й степени – книгу. Во 2-й половине XIX в. появляется традиция награждать окончивших учебное заведение на «отлично» специальной золотой или серебряной  медалями. Одной из форм поощрения малоимущих учеников за хорошую учебу были стипендии, нередко именные. Так, в Челябинском реальном училище присуждались стипендии им. Н.В. Гоголя, в честь 100-летнего юбилея войны 1812 г. и т.д.

Одним из острых для Челябинска был вопрос о дисциплине среди учащихся. Характерные слова в этой связи можно прочитать в одном из отчетов попечительного совета Челябинской торговой школы: «В торговую школу мальчик попадает далеко не в том виде, и не при тех условиях, чтобы из него можно было сделать, что угодно. Сплошь и рядом публику приходится перевоспитывать. Нравы той среды, которая дает преобладающий состав учащихся, стоят настолько невысоко, что можно удивляться не тогда, когда в школе, положим, случится воровство или мордобитие, а если бы этого не случилось совершенно. Челябинск сам по себе – город несколько особенный. Занимая место ворот между  коренной Россией и Сибирью, он волею судеб получил в число своих горожан весьма значительный процент различных проходимцев: людей без роду и племени, искателей легкой наживы, воров, а то просто голытьбы, приткнувшейся на время, чтобы оправиться после неудачной земли обетованной. Из такой и подобной публики составили целые поселки, слившиеся с городом в одно целое… Дети этих окраин часто прямо поражают своею некультурностью, отсутствием самых элементарных понятий о порядочности, чести, святости, чужой собственности и т.д. – тех понятий, которые с общепринятой точки зрения считаются необходимыми атрибутами культурной среды».

Для того чтобы добиться улучшения дисциплины учащихся, предпринимались усилия учебными властями всех уровней, начиная с Попечителя учебного округа и кончая педагогическими советами  учебных заведений. Причем усилия эти касались поведения учащихся как в школе, так и вне ее. При некоторых учебных заведениях существовал институт классных наставников и классных дам, призванных специально заниматься воспитанием учащихся. Наказания за плохое поведение во время занятий были различными – от снижения балла за поведение до исключения из числа учащихся. Какие же нарушения допускали школьники Челябинска начала ХХ столетия во время занятий? Как говорят архивные документы – различные. От безобидных разговоров до пения во время занятий, вставания с мест и даже драк. За все это следовали наказания. Так в 1913 г.  ученику 2-го класса Челябинской торговой  школы Немцеву решением  Педагогического  совета была поставлена тройка за поведение, что лишило его права посещать увеселительные вечера на рождественских каникулах. Другой ученик той же школы Ф.Абдуллин осенью 1909 г. «за непристойное поведение в классе»  был удален из школы на две недели, по выходу на занятия ему было предписано экзаменоваться по пропущенному материалу.

Когда все меры дисциплинарного воздействия  не давали желаемого результата, учащийся исключался из учебного заведения. Так, воспитанник 1-го класса Челябинской учительской семинарии Николай Шумилкин плохо занимался, был оставлен на второй год, пропускал занятия без уважительной причины, не реагировал на замечания педагогов. В своем заседании от 11 марта 1914 г. Педагогический  совет  семинарии постановил предложить отцу Шумилкина в 2-недельный срок подать прошение «об увольнении его сына из семинарии», с предупреждением, что в противном случае его сын будет исключен без прошения.

На уровне учебного округа неоднократно принимались узаконения относительно средних учебных заведений, так как в них учились старшие по возрасту учащиеся, надзор за которыми со стороны родителей был менее строгим, нежели чем за младшими. Так,  30 ноября 1887 г. Попечительским советом округа  были выработаны правила для учеников средних учебных заведений Оренбургского учебного округа, утвержденные Министром народного просвещения в своих предложениях от 17 мая и 23 июня 1888 г. В соответствии с ними, от учеников требовалось соблюдать чистоплотность и опрятность «в содержании платья и учебных принадлежностей». Воспрещалось «ношение длинных волос, усов, бороды, а равно излишних украшений, не соответствующих установленной форме, как-то: колец, перстней и пр., а также – тросточек, хлыстов и палок». Строжайше запрещалось «курение табака во всех видах, употребление спиртных напитков, держание у себя огнестрельного оружия». Учащиеся не должны были посещать маскарады, клубы, трактиры, различные увеселительные заведения. Посещение театров и концертов, где требовалась плата за вход, было возможно только с разрешения инспектора учебного заведения или лица, которому специально был поручен надзор за поведением учащихся. Ученикам средних учебных заведений запрещалось давать частные уроки без разрешения учебного начальства. Каждый ученик должен был иметь при себе ученический билет, выданный ему учебным начальством.

В начале ХХ века ситуация с нравственным обликом учащихся старших классов средних учебных заведений  вообще и Челябинска в частности стала  еще более напряженной. В одном из документов, направленных департаментом полиции в июне 1908 г. градоначальникам Оренбургской губернии, прямо говорилось, что среди учащейся молодежи замечается сильный упадок нравственности. Оренбургский губернатор в этой связи  секретным отношением  №1612 от 1 августа 1908 г. довел до сведения  Попечителя ОУО предписание Министерства внутренних дел о необходимости разработки мер по  соблюдению дисциплины учащимися вне школы. Попечитель в ответном письме от 11 августа 1908 г. сообщал, что «вопрос об упорядочении внешкольной жизни учащихся … составляет одну из самых серьезных забот учебных заведений», указав при этом, что предполагается провести совместные педагогические совещания в городах губернии, в том числе в Оренбурге, Троицке и Челябинске.

4 декабря 1908 г. Попечителем ОУО в адрес губернского полицмейстера и уездных исправников был отправлен циркуляр №5655, в котором среди прочего говорилось: «Учащимся, безусловно, воспрещается посещать дома терпимости, кафе-шантаны, буфеты с продажей крепких напитков (за исключением железнодорожных во время поездок), пивные, клубы и т.п. заведения, а также собрания политического характера». В случае обнаружения учащихся в указанных заведениях, полицейским чинам предлагалось сообщать  об этом начальству учебных заведений, при этом указывалось, что все учащиеся имеют билеты, удостоверяющие их личность. Полиция должна была сообщать руководству учебных заведений о тех учащихся, которые входили в какие-либо тайные общества или политические организации, должна была следить за тем, чтобы посторонние лица не носили школьную форму и т.д. Челябинский уездный  исправник пытался  осуществлять профилактическую деятельность, призванную исключить максимальное количество учащихся из противоправной деятельности. Для этого он вступил в активную переписку с начальниками учебных заведений города. Так, после небезызвестных «бабьих бунтов», когда обозленные ростом цен на продукты первой необходимости женщины-солдатки вышли на улицы Челябинска и разгромили несколько центральных магазинов, он 24 октября 1915 г. обратился с письмом к начальникам ряда учебных заведений города, в котором писал: «Во время вчерашнего бесчинства толпы у магазина Валеева (ныне – магазин «Молодежная  мода» на ул. Кирова. – В.Б.), в последней, из любопытства,  находились учащиеся учебных заведений города Челябинска. Вследствие сего и во избежания несчастных случаев с учащимися, считаю необходимым просить Ваше Высокородие о внушении учащимся, чтобы они во время беспорядков не останавливались на улицах и не примыкали бы из любопытства к толпе».

Безусловно, жизнь школы не была изолирована от жизни в целом. События, происходившие  в мире, стране, городе вторгались в нее, оказывая  сильнейшие влияния на самые различные ее стороны. Вопрос об участии челябинских учащихся и преподавателей  в революционном движении особенно интересовал исследователей в советский период нашей истории. Челябинский краевед П.И. Куликов (1890-1975) осуществил в 1960-70-е гг. в этой связи даже опрос бывших учащихся и преподавателей дореволюционного Челябинска на предмет их участия в революционном движении. Опрос этот был тем более интересен, что челябинские жандармы на аналогичный вопрос в 1912 г. ответить не смогли, указав в своем донесении губернскому жандармскому начальству, что «в Челябинске и его уезде имеется значительная группа лиц из так называемой интеллигенции, как, например, врачи, адвокаты, нотариусы, учительский персонал и прочие, состоящие на государственной и разновидной общественной службе, причем  лица эти заведомо политически неблагонадежны, в действиях весьма осторожны и,  действуя в сфере разного рода легализованных обществ, почти неуловимы». Воспоминания, собранные  Куликовым, показывают, что «неуловимость» учителей и учащихся вполне объяснима, так как они в подавляющей своей массе участвовали лишь в   отдельных антиправительственных акциях (демонстрации, распространение  прокламаций и пр.), и в их деятельности не было системы. Характерна в этой связи история с т.н. «революционным кружком» гимназистки Екатерины Фирсовой, о котором повествует несколько его участников. Вот как описывает его деятельность выпускница ЧЖГ В.П. Бирюкова: «В 1905-1906 гг. гимназистка нашего класса Фирсова Екатерина, дочь  какого-то большого чиновника, вела среди гимназисток-молодежи революционную работу. В 1906-1907 гг. она периодически приглашала нас, гимназисток-выходцев из рабочей среды к себе на квартиру по ул. Большой… Среди присутствующих были мальчики, кажется из реального училища… Перед выбором депутатов во Вторую Государственную думу Фирсова собрала нас человек 10-15 и вручила всем листовки о бойкоте выставленных кандидатов в думу, а голосовать за рабочих депутатов. Мы оделись как простые деревенские девушки и пришли на площадь к Народному дому, где проходило собрание городской знати по выборам в думу. Мы листовки незаметно передали присутствующей публике на площади и разбросали их». Однако, как выяснилось, кружок этот держался исключительно на инициативе его организатора. Как вспоминает та же Бирюкова, вскоре после описываемых событий Фирсова вместе с семьей выехала из города, и «поскольку Фирсовой не стало, наши сборы прекратились, а также и разговоры о революционной деятельности».

По воспоминаниям  выпускницы ЧЖГ А.А. Деевой-Цуцкаревой, кружок Фирсовой был связан с кружком реалистов, одним из активных участников которого был упоминавшийся выше Пантелеймон Акатьев, который  в один из дней вез бомбу, и она взорвалась. Этот случай оброс различными слухами, и Акатьев интересовал Куликова как тип учащегося-революционера. Поэтому он спрашивал о нем всех, кто хоть что-то о нем мог сказать. Однако содержание революционной работы  последнего  выявить не удалось. Одни вспоминали о том, что он участвовал в нелегальных собраниях и занимался изготовлением бомб (Инфантьева-Ганибесова О.И.), другие (Деева-Цуцкарева А.А., Железникова А.Ф.), что он подвергался аресту полицией, третьи (М.Д. Голубых) высказывали  мнение, что он «скорее сочувствовал анархистам, чем РСДРП». Причем вся эта информация, как нам кажется, была  вторичной, не был найден ни один человек, кто участвовал бы в каких-либо революционных действиях с Акатьевым. Взрыв бомбы и задержание Акатьева полицией произвели на современников сильное впечатление, обсуждались и поэтому остались  в памяти как наиболее яркое впечатление, связанное с антиправительственной деятельностью предреволюционного периода.  Взрыв бомбы был событием, безусловно, выходящим из разряда обычных. Поэтому и полиция не  бездействовала. В октябре 1911 г. был проведен арест группы лиц, в которую вошли кроме Пантелеймона Трофимовича Акатьева «скрывающийся казак» Сергей Викторович Гордеев, работавший сторожем в ЧРУ и безуспешно пытавшийся сдать экзамены за курс училища экстерном, административно сосланный Евдоким Федосеевич Батуро и Емельян Васильевич Дохленко. По версии полиции, произошедший взрыв не имел политической подоплеки. Главным фигурантом этого дела был объявлен Гордеев, который  был ярым поклонником нарождающейся авиации и работал над собственной моделью аэроплана, «наделал много долгов и, чтобы избавиться от них и добыть средства для дальнейшей работы, был готов пойти на что угодно, вплоть до грабежа». На квартире Гордеева во время обыска были найдены «принадлежности к приготовлению  разрывных снарядов». Взрыв же, по добытым полицией сведениям, произошел при следующих обстоятельствах. Гордеев, Батуро и Дохленко предполагали совершить  разбойные нападения в Сибири. Перед своим убытием из Челябинска они 18 октября 1911 г. собрались на вечеринку. К условленному времени к квартире, снимаемой Дохленко, на извозчике  подъехал Акатьев. Вышедший из квартиры Дохленко направился к извозчику, подскользнулся и упал. В это же время раздался взрыв, в результате которого Дохленко и Акатьев были  ранены.  Заключение  полиции  гласило: «Установлена наличность преступления исключительно уголовного характера». По сведениям, собранным П.И. Куликовым, Акатьева смог освободить от ответственности его отец – торговец, и в последующем он жил в Москве. Оговорив причину участия в предполагавшихся грабежах Гордеева, полиция не прояснила вопроса о побудительных причинах участия в них всех остальных задержанных, оставив за рамками дела и способ предполагавшихся ограблений, более характерный для участников т.н. «эксов» (экспроприаций – В.Б.), осуществлявшихся членами БОНВ, чем для грабежа, который проще было совершить с помощью обычного огнестрельного оружия. Нам удалось обнаружить в Объединенном государственном архиве Челябинской области воспоминания, которые подтвердили наши сомнения и опровергли  сведения полиции относительно уголовного характера группы, в которую входил реалист Акатьев. В воспоминаниях А.Е. Соболева, написанных в 1925 г., рассказывается о С.В. Гордееве (партийная кличка «Джон») как об одном из руководителей социал-демократической группы «Общество коммунистических сообщений», занимавшейся  нелегальным распространением листовок и литературы.

Из других вопросов, касающихся школьной жизни  начала 20 века, укажем еще на один, а именно на то влияние, которое оказала на нее Мировая война. Оно не ограничивалось временным изъятием  школьных зданий для размещения войск, о чем мы уже писали. Война напрямую коснулась тех учителей и учащихся, кто по своему  гражданству относился к враждующему лагерю. 4 августа 1914 г. министр народного просвещения направил в адрес  попечителя учебного округа, а тот в свою очередь – в адрес начальников учебных заведений телеграммы, в которых говорилось: «Австрийским и Германским подданным, занимающим штатные должности в учебных заведениях, если признаете желательным удержать на службе как полезных и заслуживающих доверия работников, следует немедленно предложить перейти в российское подданство, а в случае отказа – увольняются от службы…» Вслед за первой пришла следующая телеграмма, говорящая о том, что  «учащиеся германского, австрийского и венгерского подданства подлежат освобождению от посещения уроков, пока их родители не возьмут обратно документов». Вскоре было дано и разъяснение относительно  учащихся чешской национальности – они могли быть допускаемы к занятиям, если их родители  выразили желание перейти в русское подданство, а лица, имевшие турецкое гражданство, были приравнены к гражданам Германии и Австро-Венгрии. В связи с тем что война стала носить затяжной характер, и в связи с тем что требовалось мобилизовать все ресурсы страны, Министерство народного просвещения разрешило учащимся средних учебных заведений принимать участие в работе комитетов, занимающихся сбором средств и вещей для раненных и больных воинов, действующих под эгидой Комитета Российского общества Красного Креста. Причем отдельно было оговорено, что начальники учебных заведений  должны предпринимать шаги для того, чтобы при этом «занятия в их учебных заведениях шли, по возможности, нормально». В школах появились листовки и плакаты, призывающие активно участвовать в благотворительных сборах для воюющей армии и беженцев. В одной из таких листовок говорилось: «Более полугода подвизается Россия на полях освободительной брани. С замиранием сердца следит русская молодежь за тяжкими испытаниями залитых огнем и кровью Польши и Закавказья. Зверский враг громит жилища мирного населения и губит беззащитных стариков, женщин и детей. Бегут они тысячами без памяти и оглядки, лишенные кормильцев, крова, одежды и хлеба. Отзовись на призыв Комитета, чуткая русская молодежь! Подайте – сколько кому окажется по силам!» Учащиеся сдавали по 5, 10, 20 копеек, учителя побольше. Деньги  перечислялись  через учебные заведения на счета Комитета. Министерство народного просвещения  разработало рекомендательный список вещей, которые учащиеся могли  посылать воинам  действующей армии. В него были включены следующие предметы:

«1. Белье (не теплое); 2. Табак (папиросы или табак); 3. Сухари хорошо высушенные; 4. Стеариновые свечи (небольшого калибра);  5. Средства от паразитов; 6. Столовая соль; 7. Сапожный починочный товар и починочные инструменты (шило, дратва, гвозди); 8. Холщовые рубашки; 9. Толстые нитки и толстые иголки; 10. Колодки для сапог; 11. Письменные принадлежности и химические карандаши; 12. Электрические фонарики; 13. Копченая колбаса и консервы; 14. Голландский и мещерский сыр; 15. Часы для унтер-офицеров; 16. Машинки для стрижки волос; 17. Английские булавки; 18. Спички; 19. Огнива (так как иногда при сырости спички не отвечают своему назначению); 20. Леденцы и вообще непортящиеся сладости».

Начальникам учебных заведений  было разрешено принимать  для обучения беженцев, даже если  их количество будет сверх установленного комплекта. Учитывая, что во время войны телеграф и почта работали в значительной своей части на военные нужды, Министерство народного просвещения, оставив за собой общее руководство, расширило  полномочия подведомственных ему структур на местах и признало целесообразным, «чтобы те местные органы коим вверен ближайший надзор и руководство учебно-воспитательным  делом, решали бы на месте и все, по возможности, вопросы, связанные  с этим...». В соответствии с этим распоряжением, педагогические советы в средних учебных заведений могли, например, самостоятельно утверждать расписания уроков, определять  размер и характер домашних заданий, попечитель округа – разрешать сдачу экстерном, выдавать пособие  не только  работающим учителям, но и служившим в этом учебном заведении ранее, директор учебного заведения – допускать к исполнению должности кандидата, если он имеет на то права и т.п.  Это распоряжение  объективно подготовило российских и челябинских педагогов, привыкших к жесточайшей регламентации своих действий,  к последующим сложным революционным временам, когда  в условиях смены или отсутствия власти решение многих вопросов приходилось брать на себя.

Сказался на школьной жизни и рост общественной активности перед 1917 годом. В некоторых учебных заведениях выпускались рукописные журналы, действовали  клубы, оркестры, хоры и т.п. Школа переставала отвечать  только утилитарным потребностям подготовки молодого человека к профессиональной деятельности. Она все более и более занималась вопросами воспитания. При этом в общественном сознании не чувствовалось удовлетворения от состояния школы как в стране в целом, так и в Челябинске в частности.  Все чаще звучали мысли о необходимости реформирования народного образования, обсуждались возможные модели этой реформы. Грянувшая революция перевела эту дискуссию в практическое русло, радикально изменив систему образования. Дореволюционная модель, существовавшая более ста лет, фактически была ликвидирована.