Лики Афона

Павле Рак, сербский философ, переводчик и публицист, жил на Святой горе в конце 1980-х – начале 1990-х. Его путь на Афон лежал через тернии диссидентских исканий и встречу со Христом через Его образ и подобие в лице верующего человека:

– Я ещё не слышал, чтобы кто-то шёл к Богу столь обходной дорогой. В молодости я в церковь не ходил. Меня крестили, но после этого я бывал в храме как турист и думал, что христиане – это бабушки, которые находят в церкви ложную утеху своим страхам. Мои представления развенчала поездка на Афон, когда после окончания философского факультета я сделал себе подарок и отправился в Грецию. На Афоне я провел несколько дней. Наш сосед передал со мной письмо своему брату, святогорскому монаху, и тот всё мне показал, рассказал. Но самое главное: я ожидал увидеть людей подавленных и больных, а встретил весёлых и полных жизни. И они, понимая какой я, ничем этого не выказывали, но обращались со мной как с другом. Тот монах подарил мне книги старца Софрония «Силуан Афонский» и отца Иустина (Поповича). Они были написаны на очень высоком уровне (в то время, как я думал, что христианство – примитив для бабушек!). Не говорю, что это сразу меня обратило, но предрассудки улетучились.

Пару лет спустя после посещения Афона из-за своих политических глупостей я бежал из Югославии в Париж, где поселился рядом с сербской церковью и стал туда ходить. Один из сербов, с которыми я там познакомился, отец Николай Чернокрак (сейчас он преподаёт в Свято-Сергиевском Богословском институте в Париже), поразил меня своей добротой. Я впервые тогда понял, что эта доброта исходит из того, что он христианин. Так что Бога я узнал в лице человека, созданного по Его подобию. Из-за этого так важно в себе развивать это подобие и через себя всему миру свидетельствовать Христа не тем, что говорим о Нём, а тем, что сияем изнутри.

В кинофильмах мы видим официальное лицо Афона. А есть Афон иной, сокрытый от посторонних глаз, Афон отшельников и аскетов. О нем рассказывает Павле Рак, перелистывая страницы альбома монаха Харитона и вспоминая дорогие лица, изображенные на фотографиях:

– Когда на Афоне снимают фильм, это делается либо тайком и для себя, либо официально, и тогда нужно пройти многие инстанции, чтобы добиться разрешения. Оно обычно выдается на съемку в больших монастырях. Так святогорцы сами защищают своих отшельников от видеокамер. И лучше…

Отец Иоаким

Вот отец Иоаким. Он жил над святой Анной на высоте 900–1000 метров над уровнем моря. Зимы там холодные, со снегом. Некогда большая келья сейчас полностью разрушилась. Отец Иоаким в ней подвизался вместе с несколькими братьями – румынами. Жил тем, что вырезал ложки, они были разбросаны у него повсюду – готовые, вырезанные наполовину… В середине 1980-х он остался один, а в 1992 году почил в возрасте девяноста с чем-то лет. На Афон отец Иоаким пришёл в 1912 году ещё мальчиком. И больше оттуда не выходил. Он ничего не знал о том, что происходит в мире. Кто-то сказал ему, что в Румынии коммунизм. Слово «коммунизм» он не знал и подумал, что это «общежитие». Ещё спрашивал: «А что у вас за король сейчас правит?»

Помню историю. После ливня везде были лужи, и я воскликнул: «Ой, какой сильный дождь прошёл!» А он: «Да, очень сильный. Я находился в это время в церкви, закончил вечерню и вышел посмотреть. Вижу: моя маленькая цистерна для дождевой воды уже полная. А большая цистерна так и так треснула и воду не держит. Возвращаюсь в храм и говорю: «Пресвятая Богородица! Ты же знаешь, что большая цистерна у меня лопнула, а маленькая уже полная. Зачем столько воды? Один вред от нее! Всё течёт…» И помолился. Дождь перестал лить».

Потом я ещё несколько раз заходил к нему, покупал ложки. Однажды пришел, а там, где церковь, за алтарной частью, стоит крест. Всё: значит, его уже нет в живых. Через год вернулся: келья рухнула (крыша была плохая уже при его жизни). В этой развалине я нашёл солонку, которую он выдолбил из дерева, грубую такую. Но для меня она очень дорога как память о человеке.

Отец Исидор

Вы видели, какие брови у него? Мощные! Исидор тоже из тех, которые долго прожили на Афоне. Он из зилотской семьи, поэтому и на Святой горе был среди зилотов. Но это не значит, что он плохо относился к другим, зилотизм – его семейная традиция. Он имел старую закалку, вел строгую, аскетическую жизнь.

Исидор в миру, кажется, был учителем или что-то в этом роде. Он очень любил читать, в отличие от многих простых монахов (таких среди зилотов много), хорошо знал Святых отцов. У себя в келье держал небольшое их собрание. Жил он вместе с Петром, своим учеником. Пётр пришел к Исидору молодым. Он не имел образования, поэтому обычно читал вслух Исидор, а Пётр слушал.

В 1991 году я жил на Афоне послушником и тогда ещё не знал, что там запрещено купаться. Я прибыл на Святую гору в феврале. Великий пост, напряжённый период: всё время в Церкви, да и работы много (меня поставили на послушания в монастырской гостинице и помогать на огороде). Поэтому и думать было нечего куда-то отлучиться. В середине апреля наступила Пасха. Стояла жаркая погода. На второй день Пасхи – работы никакой, и я пошёл прогуляться к морю и искупался. После этого меня отправили до святого Нила заказать резной крест, и по дороге я свернул к Исидору. Он спросил, как я живу, а я в восторге рассказываю ему, что хорошо – даже на Пасху пошёл и искупался. Он удивлённо посмотрел на меня: «Как купался?! Ой, ужас. Ты знаешь, что руки можно открывать вот до сих… » – и показал приблизительно на ладонь выше запястья. Затем подумал-подумал: «…ну можно и до локтя. Но выше никак» – «Почему?» – «Телу угождать плохо». И всё.

А вот ещё история про одного афонского владыку – лаврского монаха. Когда он стал владыкой, то жил в Карее, в Андреевском скиту, в одном корпусе с Афониадой, школой для мальчиков. Кроме того, там постоянно толпились паломники. И в какой-то момент владыка Хризостом воспротивился: «Я пришел сюда, чтобы быть монахом. А тут настоящий "Вавилон"». Он взял келью на лаврской территории. Это больше часу ходьбы от святого Петра Афонского (а воздушной линией всего километр-полтора). Келья владыки виднелась от святого Петра Афонского, где жил Исидор. Владыка поселился один, без помощников и учеников, в полуразрушенной келье и потихоньку ее чинил. Однажды к нему в гости приехал друг-иеромонах из Греции. И вместе они отправились прогуляться до святого Петра, чтобы навестить соседей. Греки, вы же знаете, одеваются просто, и не отличишь даже послушника от владыки – подрясник, скуфья и всё. Пришли. Друг владыки спрашивает Исидора: «Ну как у вас здесь? Хорошо? Никого поблизости нет, тихо, спокойно, молитва…!» А Исидор отвечает: «Да, было тихо. Но некоторое время назад внизу поселился один владыка, и с тех пор "бум-бум, бам-бам". Покой – в прошлом!» Друг владыки рассмеялся. Тогда Исидор понял, что что-то не так, пригляделся и узнал владыку. Упал ему в ноги: «Владыка святой, прости меня, старого дурака. Я семьдесят лет на Афоне, но так и не научился сдерживать язык свой поганый!» Владыка его обнял. Удивительная сцена – святой владыка и Исидор – зилот, его не признающий, но искренне перед ним кающийся…

Однажды весной он послал своего ученика Петра – ну, Петру уже тогда было лет семьдесят, ученику-то, – в лавру за рассадой помидоров. Сами они её без теплицы вырастить не могли в столь суровом климате. А в тот год у лаврского огородника её осталось в избытке. Исидор ждал, что Пётр принесёт штук 10–15, а он принёс и посадил 50 или 70. Когда Исидор увидел это, он испугался: «Господи, что мы с ними будем делать! Мимо нас никто не проходит, кому раздадим? А вдвоём нам не съесть такое количество!» Эту историю Исидор рассказывал мне, сидя за алтарной частью храма на скамеечке. Тем временем Пётр приносил угощения. Потом (на скамеечке места уже не было) Петр уселся на землю и смотрел Исидору прямо в уста, впитывая каждое слово. Вот такой семидесятилетний ребёночек – ученик! Эти картины мне никогда не забыть!

Отец Стефан

Это серб отец Стефан, который тоже жил на Карулях. Отец Стефан провел там около сорока лет в келье, где во время Второй мировой войны жил старец Софроний (Сахаров). И где, скорее всего, он начал писать книгу о старце Силуане. Там позади есть пещера. В этой пещере Стефан устроил маленькое искусственное озеро, и зимой собирал дождевую воду, а летом поливал ей свои цветы. У него был прямо-таки райский сад!

Мне кажется, он юродствовал (хотя некоторые говорят, что был в прелести). Во время войны отец Стефан находился в Жиче, и владыка Николай (Велимирович) рукоположил его в диакона. Однажды в самом конце войны коммунисты хотели его расстрелять, он прыгнул в овраг и убежал от них. За такие «заслуги», за связи с владыкой Николаем его уважал сербский престолонаследник, между ними существовала переписка (я видел его письма к отцу Стефану).

Отец Стефан был человеком чудовищной физической силы! Он мог затаскивать по извилистой тропинке к себе с моря брёвна по сто пятьдесят килограмм каждое. Он служил литургию ежедневно и, как правило, один (что, как вы знаете, по канонам не положено, его осуждали за это). Вынимая частицы на проскомидии, он поминал людей. Я приносил ему имена, и потом через год или два он меня переспрашивал: «А как тот, а как этот?» Я уже забыл, кого я ему написал, а он все молился о них. Тысячу имён поминал ежедневно! И мне говорил: «Божественная литургия – это такое великое дело! Если бы я знал, что последняя литургия на земле будет отслужена в Южной Америке тогда-то, я бы сейчас же отправился туда пешком, чтобы присутствовать на ней. Потому что литургия – это всё. Она держит мир».

Он сетовал на то, что наш мир пал, и даже на Афоне не стало благодати: «Ночью встал, читаю правило перед литургией. А там, за хребтом, луна – приблизительно как сейчас. Вижу, благодать поднялась, – и руками показывает, – и ушла. Лишь немножко ее здесь, на Карулях, осталось». Однажды ему в маленьком храме святого Саввы Сербского (который он сам соорудил) явился святой Савва, похвалил его и говорит: «Стефан, мы ждём тебя. Ты придешь к нам раньше, чем ты думаешь». Стефан вспоминал: «Мне так хорошо было. А потом проснулся и стал размышлять: «Что значит: раньше, чем я думал? Я рассчитывал, что буду жить ещё тридцать лет. А что значит раньше? Пятнадцать? Ну, это так много, так много! Целых пятнадцать лет ещё жить!»

Он кормил синичек и разных маленьких птичек. Позовет: «Ци-ци! Ци-ци!», – и они слетались, садились к нему на руку. Это очень соблазняло его дымчатого кота, который тогда делал: «У-у! У-у!» Но всё равно на птичек ни разу не посягнул! Я наблюдал такие сцены много раз, сидя тихонечко в сторонке.

Отец Нестор

Это отец Нестор, бывший охотник. На Афоне он ходил по лесам и собирал лечебные травы. Он жил высоко, в заброшенной келье над Керасья, где сейчас обитает русский монах из Сибири, тоже бывший охотник. Видимо, такое «охотничье место». Зимой там довольно долго держится снег. У Нестора всегда имелся запас лечебных трав, и вот от его «охотника» осталось то, что он своими травами охотно делился.

О молитве на Афоне

Иеромонахов на Афоне не так уж много. Даже если два или три человека живут вместе, у них часто нет своего иеромонаха. Как же служить? По книгам беспоповским чином. Очень многое читают наизусть, особенно неграмотные. Как-то с моим другом Мелхиседеком мы пошли погулять и нашли возле Крио Неро, чуть выше Палеокастрицы, над оврагом языческий жертвенник. А за ним пропасть – метров двести. И вот мы там сидели и глядели вниз на море. Вдруг от Керасья идут по тропинке в сторону Кавсокаливии монахи с гружеными лошадьми и читают вечерню. Вечерню прочли, принялись за повечерие. Всё наизусть. И так удалились крутой тропинкой вниз.

Сейчас на Карулях много и сербов, и русских, и греков, которые по чёткам читают – это последователи старца Иосифа Пещерника. Их становится больше и больше, а ещё в начале двадцатого века их было мало. Всё индивидуально. Некоторые следуют правилам, что, мол, вечерняя служба – столько-то чёток, повечерие – столько-то. Но старый монах Климент в Святой Анне, например, говорит, что это плохо. Потому что когда ты считаешь молитвы, то стараешься произносить их быстро, чтобы скорее исполнить правило. А тогда смысл теряется.

Когда я был послушником, то однажды его встретил на тропинке, и он меня спросил, сколько мы читаем молитв, я ответил. Он говорит: «О! Это слишком много. Лучше тебе молиться не по чёткам (в смысле количества), а по часам. И всё равно, сколько молитв ты успеешь прочесть, главное, чтобы ты молился искренне. А то представь себе охотника, который взял ружьё и стал стрелять – «бум! бум! бум! бум!» – ну и что? Так ничего у него не получится. Надо тщательно прицелиться, а уже потом нажимать на курок».

У меня есть знакомые, которые читают молитву по ночам по четыре часа подряд. Если устаёшь, то просишь словами, идущими из самого сердца: «Господи, ты видишь какой я? Я хочу стать лучше, но не получается. Помоги мне научиться любить». И после нескольких минут такой молитвы продолжаешь творить Иисусову молитву. Именно такое настроение самое важное, а не спорить о несущественных вещах: кто-то читает двадцать тысяч Иисусовых молитв в день, а кто-то замедляет дыхание настолько, что едва успевает прочесть двести-триста. Но если так медленно дышать, это само по себе большой труд, и опять ускользает смысл. Меня учили замедлять дыхание, но так, чтобы я не затруднял сам процесс дыхания и не отвлекался на это, но лучше время от времени задумывался: «А зачем я это делаю? Что хочу постичь?» И тогда внимание сосредотачивается на том, что я хочу изменить себя, стать лучше, преобразиться, научиться любить окружающих. А если этого не происходит, то к чему моя молитва? Для гордыни? Чтобы сказать, что читаю по двадцать пять тысяч молитв в день?!

Отец Арсений

Здесь келья отца Арсения. Над самым морем. К ней ведут две тропинки – обе труднопроходимые, больше на руках, чем ногами идёшь. А отцу Арсению уже за семьдесят! Он занимается рукоделием – делает обложки для книг (от русских, живших в девятнадцатом веке в этой келье, осталось специальное оборудование, прессы разные). На твёрдых обложках он искусно ставит печати в виде креста.

Никодим и Иона Русские

А это русский Никодим. Один из последних дореволюционных русских монахов, которые жили на Карулях. Он умер в 1984 году. Перед смертью, уже больной, он большей частью лежал, но принимал гостей. Как-то он нам сказал: «Вот видите, я лежу перед вами такой немощной. Когда-то я был крепким человеком, всё мог, много читал, много знал. А сейчас ничего не знаю, Господь всё взял, все слова, кроме одной маленькой молитовки: “Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя”. Только её и помню».

Есть интересная брошюрка-свидетельство о том, как в 1930–1940-е годы на Афоне в русской среде проходила Иисусова молитва, как подвизались в Иисусовой молитве отец Никодим и его старец, какие испытывали искушения.

К отцу Никодиму приходил бывший псково-печёрский монах Иона. Два-три раза я видел его на престольных праздниках в разных монастырях. Особенно запомнилось, как в Ивероне после литургии все шли с иконой на место её обретения. Это в трёхста-четырёхста метрах от обители, на берегу моря. Люди несли икону, сменяя друг друга. А отец Иона умудрялся держать ее всё время. Он мог кому-то уступить место, но через несколько секунд снова нёс образ сам.

Однажды я шёл от Старого Руссика в сторону Пантелеимонова монастыря, гляжу, – влево уходит тропинка. Мне стало любопытно, я повернул. Через километр увидел келью, ульи и монаха, который в маске занимался пчёлами. Когда он поднял маску, я понял, что это отец Иона. Он обрадовался: «Как хорошо, что ты пришёл». Я стал извиняться: «Простите, наверное, вам здесь привычнее быть одному» А он: «Да нет, заходят люди. Вот, год тому назад полицейский приходил. Грибы тут искал, что ли. И зашёл». Отец Иона оставил меня переночевать в келье: «Вдвоём лучше. Можем акафист почитать антифонно». Утром предложил: «Подожди, пообедаем, а потом пойдёшь дальше». Он сварил в кастрюле чечевицу и почему-то замялся. Ходит туда-сюда в смущении. Потом говорит мне: «Знаешь, у меня тарелок нет. Но мы, когда жили в деревне, ели все из одной кастрюли. Если ты можешь, будем кушать так. А если нет, то сперва ты поешь, а потом я». Для меня не было никаких проблем: там, где я жил, в Каракальском монастыре, из тарелок собирали всю оставшуюся пищу и потом подавали вновь. Мы привыкли и не гнушались друг друга. Услышав это, отец Иона обрадовался, поставил на стол кастрюлю, и мы поели.

Он очень хорошо отзывался об отце Никодиме, хотя тот и принадлежал к Зарубежной Церкви, которая тогда на Афоне имела полные отличия зилотской группировки, не желавшей литургического общения с Пантелеимоновым монастырём. Ионе отец Никодим передал тетрадки с наставлениями об Иисусовой молитве. Потом по заброшенным кельям я находил много подобных тетрадок. Основная часть в них – общая, но есть варианты. Видно, что все редакции переписаны из одного источника, скорее всего, конца девятнадцатого века. Но всякий раз переписчики добавляли свой собственный опыт. К сожалению, многое утрачено. В те времена наши славянские монастыри были очень неорганизованные, библиотечное дело велось плохо. Сейчас в Хиландаре гораздо лучше и, наверное, в Пантелеимоновском тоже. Но тогда тщательно относились к архивам только в Симонопетре. Туда я и отнес все мною найденные тетради. Им там сразу было определено место. И когда я после возвращался и хотел их почитать, мне в течение десяти минут их приносили. Поэтому я не жалею, что передал русские тетради именно в библиотеку Симонопетра. Их каждый может там найти и с ними работать! Одну тетрадь, рубежа девятнадцатого-двадцатого веков, я готовлю к публикации как пример афонского отношения к Иисусовой молитве. Там видна вся проблематика, которая вспыхнула в связи с почитанием имени Божия.

Румын Мелхиседек

Про него я очень люблю рассказывать случай, которому сам был свидетелем. Однажды я гостил у него во время Великого поста. Его домик двухэтажный, на каждом этаже по комнатке. Между собой они не связаны, на этаж поднимаешься по наружной лестнице. Он жил в своей комнате, я в своей. Кушали мы раз в день, собирали травы и их ели. А после еды вновь расходились по комнатам. Спустя три недели великопостной тишины во время трапезы раздался стук (в ста метрах от кельи была железяка с надписью на нескольких языках: «Постучите здесь»). Я видел, как изменилось лицо отца Мелхиседека от того, что он понял: сейчас кто-то придёт и нарушит наше безмолвие. Это был первый посетитель за три недели. Входит молодой человек, греческий офицер, приносит полный рюкзак постных продуктов и благодарит отца Мелхиседека. За что? Несколько месяцев тому назад этот офицер приезжал на Афон помолиться о матери, которая при смерти находилась в одной из клиник Фессалоник. Офицер походил по Афону, был он и у старца Паисия. На корабле к офицеру подошёл, видя его отчаяние, монах (им оказался Мелхиседек). Он тогда раз в год выходил с Горы, чтобы продать свое рукоделие. Между ними завязался разговор, офицер попросил его молитв. Через два дня он вернулся в Фессалоники, и в клинике врачи ему сказали: «Это чудо! Вашей матери лучше!» А мама рассказала: «Мне полегчало среди ночи. Я проснулась, а возле постели – два монаха. Один старенький, один молодой» (тогда Мелхиседек был ещё относительно молод, лет тридцати пяти). «Они исчезли, а это хорошее состояние осталось». Мелхиседек засмущался, посмотрел в мою сторону и говорит: «Ну, видишь, что значит молитва. Прокрутил пару раз чётки, и всё Господь дал».

После этого случая на следующий день я ушел из его домика, спустился на шестьсот метров ниже, в пещеру, потому что понял: он – настоящий отшельник и просто безропотно жертвует ради меня своим уединением. Как-то он говорил мне, что «большинство монахов не выдерживают полного одиночества, и сами спустя какое-то время желают посетителей. Но это значит, что-то неладно: раз ты чувствуешь дискомфорт от того, что одинок, ты не отшельник».

Работать, чтобы заработать на пищу, достаточно на Афоне две-три недели в год. Мелхиседек вязал чётки, крестики, и свое рукоделие продавал монастырским или церковным лавкам. Выходил раз-два в год. Закупал на вырученные деньги муку, оливковое масло, чечевицу, фасоль, – и эти продукты привозил к себе, закрывался наглухо и жил один. Если он зарабатывал чуть больше, чем требовалось на пропитание, он покупал святоотеческие и богословские книги. Так что вот: отшельник – это монах, который освободил себя для настоящего в жизни.

О змеях

Зимой змей на Афоне нет, а весной, начиная с апреля, они все вылезают из своих дыр. Пока солнце ещё не такое сильное, и земля холодна, они греются на тропинках. А уж летом, когда потеплеет, уползают в лес. Ты натыкаешься на них каждые десять-пятнадцать шагов. Встречаются и гадюки. Вначале я испытывал перед ними животный страх, но быстро привык и спокойно перешагивал через них. Гадюку легко узнать: она большая, серая, клетчатая, на голове имеет «рожок». Она может прыгнуть на несколько метров. Гораздо опаснее маленькие зелёно-синие змейки. Их по-гречески называют «триавимата» (досл. «три шага» – А.Н.), столько шагов сделаешь после укуса, и тебе конец. Но и к ним привыкаешь. Они на самом деле не такие агрессивные, нападают только, когда сами испытывают страх.

Мелхиседек рассказывал, как его искусил помысел. Весной и летом он ходил босой. И вот однажды перед ним выползает гадюка с «рожком», а помысел ему внушает: «Ты же читал в Евангелии, что «наступиши на аспида и василиска, попереши льва и змия», и ничего тебе не будет». Он стал с помыслом бороться, но помысел настаивал: «Ты боишься, значит, не веришь Евангелию». Мелхиседек легонько наступил на голову гадюки. Гадюка не шевелилась. А помысел продолжал: «Сильнее-сильнее!» Мелхиседек надавил посильнее, гадюка юркнула и скрылась. Мелхиседек испытал такое ощущение восторга, что «победил», но понял, как это опасно. Больше к себе таких помыслов он не допускал и Бога не искушал.

Рядышком с Симеоном жил диакон то ли из богатой деревни, то ли из богатой семьи, но его келья была вся завалена вещами. Симеон ему часто помогал, когда тот болел, приносил пищу. И диакон просил: «Когда я умру, забери всё себе. Раздай, кому хочешь». Диакон умер, его похоронили. Прошло несколько дней, и Симеон пошел посмотреть: что за одежда, что за предметы, которые диакон велел ему забрать? Пришёл в комнату, загрузил два мешка на плечи и пошёл. Не прошёл и пятидесяти метров, как вокруг него зашипели зелёные змеи с рубиновыми глазами. Симеон спохватился, повернул назад: «Первый раз я пришёл в эту келью и не зашел в церковь, не зажёг лампады, а сразу кинулся к тряпкам!» Он вернулся в храм, помолился, покадил и тогда уже забрал мешки и ушёл восвояси.

Зимой помогал я Симеону в огороде. Поднимаем камень, а там гадюка с «рожком» лежит. И спит: зимний сон. Симеон: «Что же делать? Если камень назад положим, можно её задавить. Никогда не положишь камень точно так, как он лежал. А если так оставить, погибнет от холода». Взял Симеон змею, положил её в карман пальто, пока она немножко не согрелась. Потом зашевелилась и уползла. Ещё птички у него гнездились. Снаружи возле дома стоял стол, с вилками и ложками. Его ящик всегда был немного приоткрыт. В один прекрасный момент Симеон обнаружил, что там птичка сидит на яйцах. Он дождался, чтобы маленькие подросли, а до того к ящику не подходил и приборами не пользовался.

О тюленях и дельфинах

Под Карулями есть пещера. В ней живет большой тюлень. По вечерам слышно его фырканье. Впервые я его увидел, когда грешным делом пошёл купаться. Плаваю я за скалой и вдруг почти что нос к носу встречаю громаднейшее чудовище, в три раза больше меня, двести пятьдесят кило. Посмотрел он на меня своими круглыми глазками, и мы разошлись. Но такая в нем радость, в этом тюлене, когда он с фырканьем прыгает в море по вечерам, незабываемая!

Однажды зимой старик на лодке приплыл к Карулям и бросил якорь в двухстах-трехстах метрах от берега. Его быстро заприметили дельфины и стали плавать вокруг лодки, выпрыгивать из моря. На лодке, кроме старика, была собачка. Она выходила, лаяла на дельфинов, что возбуждало их ещё больше, дельфинов собиралось всё больше и больше. Этот спектакль любви между стариком, собакой и дельфинами длился пару дней.

Дельфины очень любопытны и любят общаться с людьми напрямую. Они часто сопровождают катер, следующий из Урануполиса к Афону, ныряют так, что видны их спинки. Как-то в шторм казалось, будто они играют: прицеливаются попасть из одного гребня волны в другой, подпрыгивают на метр-полтора над водой. «Представление» закончилось тем, что один дельфин высоко-высоко подпрыгнул и медленно упал вниз. После чего все дельфины уплыли.

Живя на Афоне, я заметил, и мне это показалось символичным, что очень часто три дельфина плавали вместе. И я говорил себе: это не может быть случайностью! Природа сама нам показывает, где мы и какая существует связь между нами и творениями мира.

О кошках

Есть на Афоне монах, который заботится о кошках. Все считают (в Греции, по крайней мере, и в Сербии), что домашнее животное должно служить. Кошка – ловить мышей, собака – сторожить. У нас в Каракальском монастыре было 30–40 кошек. Большинство монахов отдавало им остатки трапезы, которые монахам второй раз подать было уже невозможно. А отец Ириней, иеромонах, раньше живший в Эссексе у старца Софрония, наполовину русский, вот он вёл себя не по-гречески. Он собирал хлебные мелкие куски, макароны, картошку, овощи, смешивал их с остатками рыбы в одну массу, чтобы было повкуснее, и отдавал кошкам. Кошки видели его издали, и где бы он ни был – следовали за ним. Он и меня ввёл в «кошачье дело». Так что я поступал так же, как он. И все время получал за это замечания (мне, послушнику, их было делать легче, чем иеромонаху). Летом, когда я заходил в церковь, то в открытые двери за мной вбегали пять-шесть кошек. Вот уж искушение! Мне строго-настрого наказали следить за своим поведением и за тем, чтобы кошки не лезли за мною в церковь. В тетрадках у старца Силуана написано насчёт кошек: кошка – хорошо, но ласкать её, гладить – нехорошо, потому что отвлекает от главного.

О лисах и ласках

Однажды утром, после литургии в Симонопетре я с балкона смотрел в сторону моря. Там есть место (совсем недалеко от монастыря), куда выбрасывают съестные остатки из кухни. Вижу: снизу подбирается лиса. А сверху, с двух сторон, независимо друг от друга, два кота. Лиса подошла первая, начала кушать. За ней подошли коты, которые гораздо меньше её по размеру. Но они были вдвоём, скооперировались, выгнули спины гребнем, и лиса стала ретироваться. Скалы там обрывистые, ей пришлось маневрировать. Лиса ушла. Коты победили. А так, когда один на одного, лиса может кота и утащить. Это на Афоне часто случается.

Шакалы не особо опасны, но когда зимой их много, могут напасть на человека. А летом есть другая пища, и они не осмеливаются. Еще есть кабаны. Мне много раз приходилось на тропинках встречать их (их узнаешь по свиному запаху). Как-то передо мною в нескольких метрах пробежали маленькие полосатые поросята – я немножко испугался. Свинья не трогает человека, но когда сопровождает малышей, пойдёт и в атаку. Но, слава Богу, обошлось.

Часто встречаются ласки. У Старого Руссика в Почаевской келье живёт иеродиакон Пахомий. Он развёл большой огород: там много всего, есть помидоры. Прихожу как-то и вижу: ласка кушает помидоры. Говорю: «Отец Пахомий, у вас гость». А он отвечает: «Оставь. Эта ласка очень хорошая. Она знает, как себя вести: один помидор начинает кушать сегодня, завтра приходит и продолжает кушать его же. Раньше другая была, так та каждый раз на новый помидор набрасывалась. А эта очень аккуратная. Такую ласку и любить можно».

Когда я был послушником в Каракале, в тот год с февраля по ноябрь не было дождей. Стояла страшная засуха. Иссякли все источники земные. Вода оставалась лишь в глубинных прожилках, откуда стекала в цистерну, стоящую при входе в монастырь. Туда по вечерам, когда монастырские ворота закрывались, приходили дикие лошади. Когда-то эти лошади работали на Афоне у угольщиков на очень тяжёлых работах – волокли деревья. Но угольщики, достаточно заработав, бросили работу, бросили и лошадей. Так лошади одичали и очень опасались, чтобы их кто-то не поймал. Но из-за засухи уже в начале июля они стали приходить к нам и пили воду. Иногда мы после монастырских послушаний выходили пособирать лечебные травки, возвращаемся – а лошади уже там. Они настолько жаждали, что перестали нас бояться. И это такая радость: когда доверие животного возобновляется к человеку!

Я тут вспоминаю рассказ моего духовника (он был близок к старцу Паисию). Один неглубокий журналист пришёл и у старца Паисия спрашивает, есть ли Бог? Старец Паисий тут зовет: «Иеремия, иди сюда». Из какой-то щели появляется змея, и старец Паисий ее спрашивает: «Иеремия, он хочет знать: есть ли Бог?» Иеремия ответил: «Есть». «Ну, хорошо, иди теперь».

Старец Паисий

На Афоне двадцать монастырей. Афонское правление состоит из «парламента», где заседает по одному представителю от каждого монастыря. Есть исполнительный орган, состоящий из четырёх человек (один из них председатель, «протос»). Его делегирует на год один из пяти главных афонских монастырей. В тот год «протосом» был монах из Хиландара, мой духовный отец. Он с утра до вечера сидел в Карее в своем офисе (так положено по афонским правилам). А когда рабочее время заканчивалось, шёл к старцу Паисию, жившему неподалеку от Кареи. Куда бы он ни шел, его сопровождал афонский полицейский, «сэрдарис». Однажды он взял меня и мы следовали за «сэрдарисом». На одном из перекрёстков, не доходя до каливы старца Паисия, к нам присоединился незнакомый монах. И так вчетвером мы пришли. На дворе ночь. Стучимся. Старец Паисий приветливо открывает нам и приглашает в свою комнату, где накрыто угощение на четверых. Откуда он мог знать, сколько нас?! И вот уже это такая радость была!

Первый старец, которого я встретил в жизни, был старец Порфирий (Баирактарис). Я не знал, что такое старец, был совсем «свеженький христианин», боялся прозорливости. Я специально читал Иисусову молитву в надежде на то, что так старец не увидит моих помыслов и моих грехов. А уже потом на Афоне радовался именно тому, что меня сейчас увидят насквозь и скажут, что мне делать с моим внутренним человеком.

Мы не раз ходили с моим духовником к старцу Паисию, потом меня посылали к нему с разными вопросами от Хиландарского монастыря. Поэтому чаще всего я видел Старца «по делам». Но когда он замечал, что со мной что-то неладно, он просто спрашивал: «Почему ты грустишь?» И всегда находил такое слово… а иногда даже без многих слов… посмотрит на тебя таким добрым взглядом, и все твои проблемы исчезают.

В середине 1980-х мы ходили по Афону с моим другом, парижским русским художником Володей Котляровым, по прозвищу «Толстый» (он действительно толстый). Были в Карее, в Хиландаре, на Катунаках, в Кутлумуше. А потом решили спуститься к старцу Паисию. Лето было, жара страшная. И Толстый сказал, что боится идти дальше, потому что спуститься-то он, может, и спустится, но как потом подняться ему в такую жару, он не представляет. И попросил: «Я тебя здесь подожду». Он остался, а я пошёл. Когда я со старцем Паисием прощался, он мне дал персик: «Возьми персик, у меня хорошие персики». Я взял. Он говорит: «Возьми ещё один». «Не надо». А он говорит: «Тебя там наверху ждут!» Откуда он знал, что меня ждут?! Но знал, потому что он всё знал. Я взял второй персик. Он даёт третий: «Возьми третий». Тут я уже решительно отказался: «Меня ждёт один человек, хватит». А он: «Ну как же? А Святая Троица?» Взял третий. Он четвертый даёт. Я говорю: «Уже Святая Троица, полнота». «А там и Богородица есть». Так что мы с Толстым каждый получили по два персика, и с такой лаской, с такой любовью. Старец Паисий, давая нам эти персики, словно отдавал самого себя. Он умел утешить человека по-настоящему!

Я удивляюсь, когда в книжках про старца Паисия читаю воспоминания о том, что якобы он говорил о последних временах. Я об этом от него никогда не слышал. Может, потому, что я прямо его не спрашивал. Его отношение всегда было очень конкретное к человеку, который к нему приходил. И он утешал этого человека, а не говорил об исторических недугах или политических угрозах.

Старец Емилиан

И не только он. Несколько раз в первые мои приходы на Афон я видел и слышал старца Емилиана (Вафидиса) из Симонопетры. Он тоже никогда не говорил на общие темы. Речь всегда шла о том, как человеку, приходящему на Афон, извлечь из этого для себя максимальную пользу, как ему измениться, возрасти в меру возраста Христова. А это никогда, или почти никогда не зависит от того, какое правительство и кто против кого.

Старец Емилиан был настоятелем большого монастыря, поэтому он всегда был над своими птенцами, защищал их под своим крылом. Это чувствовалось даже по его осанке. У старца Паисия осанка была другой. Он, как одиночка, ко всем подходил, я бы сказал, «снизу». А результат один и у того, и у другого – ты ощущал их любовь. Беседы старца Емилиана были одновременно глубокие и богословские (не в смысле, что он объяснял догматы или смысл праздника). Речь всегда шла о смысле жизни, о том, как человек должен творить самого себя молитвой и постоянным вниманием, как раскрыть в себе образ Божий.

У самого старца было очень чёткое представление о том, что каждый человек уникальная личность, и поэтому для каждого существует его собственный путь. Он понимал, что он, будучи игуменом, должен разобраться в том, каков чей путь и направить человека по его пути. Он считал, что если человек идёт не своим путём, хоть и очень хорошим и даже безупречным, он не достигнет того уровня, которого мог бы достичь. Поэтому главная задача игумена – разобраться в своих монахах: какой кто человек и что именно ему нужно.

О любви к врагам

На Афоне я встречался с людьми, которые очень почитают старца Софрония. Сперва в Хиландарском монастыре, а когда немножко выучил греческий язык, и стал обращаться с греческими монахами, то среди них встретил еще большее почитание духовности старца Софрония и старца Силуана. В Каракале за ужином часто читались творения старца Софронии. И вот я общался с такими людьми, и мне самому стал близок этот дух.

Старец Софроний пишет, что человек должен стяжать Дух Святой. А как определить – стяжал ты Его или нет? Верен и безошибочен один способ. Это – чувствуем ли мы в себе хоть немного любви к своим врагам. Любовь к друзьям – дело человеческое. А вот если ты любишь врагов, то этого не бывает без Божией помощи. Для меня это было большим достижением, когда я начал чувствовать, боюсь сказать, любовь, но, по крайне мере, расположение к иным людям – иной национальности, иных взглядов и т. д. Ведь даже на Афоне часто встретишь неприязнь русских к грекам, или греков к русским, или румынам, не говоря уже об отношении сербов и болгар. Для меня было достижением, когда совместная молитва с «иными» меня радовала. Я учился понимать врага. Или даже не понимая его, всё-таки как-то любить. Это одна из важнейших вещей, которые Афон открыл для меня.

Естественно, там есть общий фон: уставное богослужение, келейная Иисусова молитва, которая творится не для того, чтобы исполнить правило, а чтобы изменить себя. Я рассказывал о карульцах, которые останавливаются на Иисусовой молитве и говорят: «Господи, Ты знаешь, что я хочу стать лучше, но не могу, помоги!» Иначе зачем богослужение, если оно меня не меняет, а я слушаю его, как хороший концерт? И красота богослужения, и красота афонской природы, и все эти отношения с животными, – всё должно приводить к одному: к изменению внутреннего человека и к преображению его. Вот я так понял Афон.

С Павле Раком беседовала Александра Никифорова
Фотографии – из альбома «Χαρίτων μοναχός, Ματιές στον Αθω. Ι.Μονή Βατοπεδίου, 1997» и из открытых интернет-источников

Источник: Православие.Ру