Это интересно

МИХАИЛ ФОНОТОВ
Писатель, краевед

"Каждый раз, когда поднимаюсь на Нурали, на меня находит наваждение какой-то инородности или даже инопланетности. Сам хребет выглядит стадом огромных ископаемых животных, которые в глубоком сне лежат, прижавшись друг к другу. Он словно скован беспробудной задумчивостью, он каменно молчит, но кажется, что где-то внутри его тлеет очень медленное и едва угадываемое желание пробудиться".

АНДРЕЙ ЯНШИН

Можно ли всю жизнь прожить у реки и так и не побывать у ее истока? Конечно. Но побывать – лучше. Но зачем?

Вход в аккаунт

Spiritus dominat forma

Spiritus dominat forma
ЕЛЕНА ВЕРЖБЛОВСКАЯ (1904-2000)

Елена Владимировна Вержбловская — несколько слов о себе: родилась в 1904 году в Литве, в г. Каунасе. Мои родители: отец — профессор по инфекционным болезням, мать зубной врач. По национальности — евреи. Когда мне было около четырех лет, мои родители переехали в Воронеж. Там я пережила первую мировую войну и гражданскую.

В 1919 г. приехала в Москву, к маме — родители жили отдельно.

Жила в Москве до 1937 г.

2 ноября 1937 года была арестована вместе с моим мужем — Романовичем Игорем Константиновичем, переводчи ком художественной литературы с английского языка. Нас обоих обвиняли в активном участии в фашистской организации. Муж получил 10 лет, я — 8 лет лагерей строгого режима. Меня отправили на Дальний Восток, в город под названием «Свободный».

Через три года меня освободили чудесным образом — без всяких хлопот с моей стороны. После освобождения, в 1941 году, за неделю до объявления войны, в Москве, я крестилась в Православие.

Все мои хлопоты за мужа были тщетны. Он умер в ночь с 19-го на 20-е февраля 1943 года в лагере под г. Рыбинском.

По национальности я еврейка. Родители мои, врачи, били убежденными атеистами. У нас в семье, когда речь заходили о Боге, всегда говорили, что в Бога могут верить «темные» люди, что вера — это признак некультурной и т. п. Детей у моих родителей было двое: я и брат Митя, старше меня на 2,5 года. Мама все свое время отдавала нам, горячо любила нас и старалась оградить нас от внешней жизни. Мы жили, как жило большинство детей состоятельной интеллигенции того времени, не соприкасаясь с жизнью, в отдельной детской со своими игрушками и книжками, в обособленном детском мире. Особенно мама следила за тем, чтобы не было никакого религиозного влияния. «Я не хочу, чтобы детские головы забивали всякими религиозными бреднями», — говорила она. Поэтому она избегала оставлять нас на прислугу. Наша последняя няня ушла от нас, когда мне было 3 года. Я очень любила маму и брата и, конечно, безусловно верила, что все, что говорит мама,— непреложная истина. Так я и прожила до 6 лет, ничего не зная о Боге, или, вернее, в твердом убеждении, что Его нет.

Когда мне исполнилось 6 лет, в моей жизни произошло событие, которое глубоко потрясло меня. При доме, в котором мы жили, был большой сад. Однажды мы с братом и несколькими соседними детьми играли в саду, бегали по дорожкам и наткнулись на больного петуха. Он лежал на боку и тяжело дышал. Мы окружили его, кто-то из ребят принес ему воды попить, но ему уже ничто не могло помочь. Он умирал. Агония продолжалась несколько минут. Он судорожно раскрывал клюв, он задыхался. Затем все было кончено. Мы стояли как вкопанные и молча смотрели на это умирание. Кто-то из детей сказал — «теперь надо его похоронить...». И мы вырыли ему могилу, засыпали ее цветами; все, казалось, закончилось детской игрой. Но вечером, ложась спать, я вдруг ясно вспомнила это умирание, и мне стало страшно. Я вся дрожала от напряженного и томительного недоумения. «Куда же девалось петушиное «я»? — так шли мои мысли. Вот я — «я» — Леночка, и Митя — у него тоже «я», и у всех есть «я», и у петуха оно должно быть. Вот он умер, мы его закопали, а где же его «я»? Я заплакала, меня трясло, и я долго не могла заснуть. Утром я сразу же бросилась к маме со словами: «Мама! а где петушиное «я»? Моя мама даже растерялась, и не сразу смогла понять, в чем дело. Затем стала объяснять: «Что ты, Леночка, какое петушиное «я»? Петушка уже нет, его закопали в землю, он сгниет и на его месте вырастет цветочек». «Нет, нет, — горячо спорила я, — мы закопали только петушка, а его «я» там не было, его нельзя закопать, оно не может умереть, где оно теперь, и где будет мое «я» и Митино, скажи, мама!». Я плакала, я волновалась и долго меня не могли успокоить.

Через несколько дней я сказала маме: «Ты неверно говоришь, что Бога нет. Он есть, и петушиное «я» ушло туда». И с этой поры я начала молиться. Молилась я своими cловами, складывала стихи и читала их, как молитвы. В наше время в школьные тетради в магазине вкладывали красивые яркие картинки. Брат уже учился, и я однажды в его новой тетрадке нашла очень красивого ангела. Я наклеила его на голубую бумагу и повесила на спинку моей кровати. Я молилась перед его изображением, становясь на колени. Митя всячески дразнил меня, клал старый башмак к себе на подушку и кланялся, копируя меня, взрослые тоже смеялись надо мной, но я твердо стояла на своем. Я очень боялась, что Бог накажет Митю за его издевательство и всегда просила Бога, чтобы Он простил Митю. Моя молитва была такой:

Господи, помилуй и благослови,

Ты даруй мне силу, силу воли.

Мой брат в Тебя не верит, Ты прости ему.

Я тебе верю, великому Господу,

Ты даруй мне силу и терпение, труд.

Господи помилуй, люди только врут...

(т. е. врут, что Бога нет!).

Затем я прибавляла уже в прозе все свои прошения. Мне было лет 8, когда у нас в доме появилась новая картина. Она изображала Нерукотворенного Христа, не помню какого, западного художника. Картина эта всем известна, она имеется в очень многих домах, христианских и не христианских. Она написана так, что иногда кажется, чти у Него открыты глаза, а иногда закрыты, в зависимости от того, как падает свет. Мама вставила эту картину в красивую раму и повесила углом, как вешают иконы, в приемную для больных. Помню, монашенки-белошвейки, которые шили нам белье, когда приходили к нам, подолгу стояли перед этой картиной. Я, конечно, тоже обратила на нее внимание и чем дольше я смотрела на нее, тем больше мне хотелось еще и еще смотреть. Я спросила маму: «кто это?». Мама мне объяснила так: «Это был очень хороший человек. Христиане думают, что это Бог, но это неверно — Бога нет; это был просто хороший человек, который учил добру».

Я старалась при малейшей возможности проскользнуть в приемную, чтобы смотреть на Него. (Нас не очень-то пускали в эту комнату — ведь всякие больные приходили). Я могла смотреть на Него целыми часами, неотрывно. Бывало, забьюсь в кресло в плохо протопленной приемной, вся закоченею от холода и все смотрю, смотрю... Меня уводили, меня бранили. «Мама, я люблю Его», — вот все, что я отвечала на все вопросы. Больше я ничего объяснить не могла. Мама встревожилась: Просто не знаю, что с ней делать, религиозный психоз какой-то!». Но так как во всем остальном я была здоровым, бойким и шаловливым ребенком, она несколько успокоилась: «ничего, подрастет и пройдет это, сама все поймет...». Но это не проходило. Я росла, поступила в гимназию. В то время перед началом занятий всегда была общая молитва. Девочки-христианки крестились, я же с другими девочками-еврейками должна была присутствовать при этом. С первого дня мне почему-то захотелось перекреститься тоже. Я сразу же почувствовала притягательную и таинственную силу крестного знамения. Вернувшись домой, я осторожно, медленно перекрестилась. Я волновалась, боялась, что делаю что-то недозволенное, что со мной что-то произойдет... Но ничего, все было вокруг тихо, тихо, и внутри какая-то особая тишина. После этого первого опыта я стала креститься все чаще и чаще во время своей молитвы, но не каждый день. Естественно, что моими подругами стали русские девочки из верующих семей. С одной из них связь не прерывалась на протяжении всей моей жизни, и так до сих пор. Мы с ней, как родные сестры. Очень скоро я познакомилась с Евангелием, выучила свою первую молитву — «Отче наш», приобрела маленький крестик и носила его. Все это тогда можно было купить за несколько копеек в любой церкви. Сколько было у меня неприятностей дома, сколько отнятых и выброшенных крестов и Евангелий! Но неизменно кто-нибудь из моих друзей дарил мне, и я опять надевала крест. Я стала заходить в церковь, но очень робко. Однажды отец пришел домой расстроенный и сказал маме: «По городу ходят слухи, что я собираюсь креститься, потому что нашу дочь видели в церкви». (Мы жили в г. Воронеже, мой отец был известным врачом, и его знал почти весь город). Тогда мама, чтобы прекратить мое хождение в церковь, сказала: «Смотри, не ходи больше, а то тебя поп оттуда кадилом выгонит». Я, конечно, поверила и боялась этого страшно.

Этот страх жил во мне очень долго, и я, даже когда мне было уже 40 лет, часто ловила себя на том, что в церкви я с опаской отодвигаюсь, когда диакон или священник идут с кадилом.

Для меня было большим горем, что я не могу ходить в церковь, а главное — не могу исповедываться и прича щаться. Что такое исповедь, я понимала, а что такое Причастие, я не знала, но ясно чувствовала, что я лишена чет го самого главного, без чего невозможно жить.

И вот однажды в Пасхальную ночь я была одна в своей комнате и плакала. Мне уже было 11 лет и меня из общей с братом «детской» перевели в отдельную комнату. Я плакала о том, что я не в церкви, что все мои подруги исповедовались и причащались и теперь радостно встречают праздник, а я всего этого лишена. Была очень теплая апрельская ночь. Окно было раскрыто, и весь город был наполнен колокольным звоном. Вдруг я решительно сказала себе — глупая, чего ты плачешь? Вот — Бог и ты. Расскажи Богу все свои грехи, потом сама окрести себя и сама причастись. Тогда я не понимала, что такое св. Тайны. Я так и сделала. Налила в чашку воды и опустила туда свой крестик. Поставила свою святую воду на маленький круглый столик и выдвинула его на середину комнаты. Затем я сказала вслух: Господи! я исповедуюсь тебе. (Мне казалось, что все, что я делаю, я должна громко объяснять Богу, чтоб Он это понял). Я встала на колени и рассказала все свои грехи, а их было много. Я старалась все вспомнить. Затем я взяла в руки Евангелие и с ним обошла три раза вокруг столика, на котором стояла чаша, читая, что попадется из Евангелия и молитву «Отче наш». Ничего другого я ведь не знала. Потом я сказала: «Господи, вот я крещусь!» и стала поливать себя своей святой водой. Потом я взяла крашеное яйцо и крошечный куличик, которые мне украдкой сунула наша кухарка, и сказала: «Господи, а это пусть будет мое причастие!». И я съела яйцо и кулич, запивая святой водой. Внезапно все стало изменяться во мне. Первые мгновения я ярко чувствовала теплоту ночи и гул колоколов, и все это входило в меня. Меня наполнило какое-то ликующее счастье, я чувствовала себя прозрачной, как бы хрустальной, и внутри меня с шумом, как от водопада, струилась жидкость — горячая и сверкающая как огонь. Шум был похож на водопад и морской прибой. Он то нарастал, то ослабевал, ритмично перемежаясь. Я не помню, спала ли я в эту ночь. Утром я не могла ни есть, ни говорить. Что-то сдавило мне горло. Я была как в столбняке, я избегала всяких прикосновений. Я так боялась запачкать эту хрустальную чистоту, потерять это чудесное ощущение. Мама испугалась, она была уверена, что я заболела. Постепенно, в течение дня, шум делался все слабее и слабее, и к вечеру все утихло во мне.

Я прожила долгую жизнь, я крестилась поздно — в 37 лет. Во время крещения я с волнением ждала, что со мной повторится то чудесное, что было в детстве, но я не почувствовала ничего. Много лет отделяют меня от той ночи. Но когда я вспоминаю, я снова и снова ощущаю ту удивительную теплоту, тот проникающий в меня гул церковных колоколов, я опять слышу этот ритмичный шум водопада и морского прибоя.

...Меня опять вели на допрос. Была глубокая ночь. На этот раз я очутилась не в том кабинете, где я была в последний раз. Мрачная, темная комната, цементный пол, цементные стены. В углу стоял небольшой стол, против него стул и больше ничего. Навстречу мне поднялся рослый человек, темный и мрачный, как и вся эта комната. «Подпишите» — отрывисто сказал он, протягивая мне бумагу. Я начала читать. Там было написано, что я являюсь активным членом контрреволюционной фашистской организации и признаюсь в этом. Нелепость и неожиданность этого обвинения была так велика, что я растерялась.

«Нет, — немного помолчав сказала я, — я не могу подписать. Это неправда».

«Не подпишешь?! — он с угрозой склонился надо мной.— Ах ты...» И грязные ругательства нескончаемым потоком обрушились на меня. Я похолодела от ужаса. Никогда со мной так не обращались. Мои мысли в страхе заметались. «Что это? — думала я, — может быть, бред? яркий, отвратительный кошмар? Может быть, сейчас я проснусь и все это кончится...». Наконец он замолчал и опять пододвинул мне бумагу — «подписывай!». У меня от страха прерывалось дыхание, стучали зубы. «Не могу — с трудом сказала я, — это неправда». «Не можешь?! — повторяет он, — не подпишешь?!». Своей огромной рукой он с размаха бьет меня по лицу раз, другой. Я поднимаю руки, чтоб заслониться. Он бьет меня по рукам, и они повисают, как парализованные, он продолжает бить. У меня подкашиваются ноги, и я медленно опускаюсь на пол. Он обливает меня водой из графина, приказывает встать. — «Подпиши!» — «Нет, это неправда». — «Подпиши!» — удар, опять удар, еще и еще... Я снова падаю на пол. Дурнота. Прихожу в себя от холодной воды. «Подпиши!». — «Нет, это неправда!». Он xватает меня за плечи и с силой бьет меня об цементную стену... Мысли бегут с предельной быстротой и ясностью: «Так вот как это бывает, — думаю я, — вот что чувствуют люди, когда их избивают, убивают... Если я не подпишу — меня, наверное, забьют насмерть... Как хочется жить.. Подписать? А что будет потом? Значит все, к чему мы с мужем стремились — наш путь, наши искания истины и света, наша твердая уверенность, что дух сильнее тела — все это выдумки, ложь? Все это исчезает перед грубой физической силой? Нет! Это не может быть!». Мое сердце и мысли мечутся как в тупике, ища спасения. Вдруг я вспоминаю слова: Spiritus dominat forma! [Дух сильнее плоти (лат.)] В отчаянии твержу я их про себя, и эти слова раздаются где-то внутри около сердца. Spiritus dominat... Мой мучитель внезапно меняет со мной тон. — «Подпиши,— говорит он почти ласково, — подпиши, и я обещаю тебе легкое наказание — вольную высылку только на 3 года. Ведь все равно подпишешь, я заставлю тебя». — «Нет, не могу — отвечаю я, — я подпишу только правду, а это неправда». И опять он бьет. Spiritus dominat... Я произношу эти слова, цепляясь за них, как за единственную свою опору. Spiritus dominat... я твержу, не переставая, пока работает сознание. Меня снова отливают водой, и я с новой силой повторяю — Spiritus dominat...

Я вижу каким-то внутренним зрением, как около сердца светится огонек, он делается все ярче и ярче и похож на голубую звезду. Как сквозь воду я слышу глухой стук. Что это? А-а, это звук от ударов, это бьют меня, но я больше не чувствую ни боли, ни страха. Мне хорошо...

Я лежала на полу, голова моя опиралась на цементную стену. Он наклонился, поднял меня как ребенка, поставил перед собой. Мы молча стояли друг против друга. Наконец, он растерянно сказал — «Я не знаю, что делать с тобой, ты такая маленькая, слабая»... Он приподнял свои тяжелые руки, руки борца или боксера, и глядя на них глухо сказал — «Ведь я могу убить тебя одним ударом. Что делать с тобой, я не знаю». «Я тоже не знаю» — тихо ответила я. Он подобрал с пола мою гребенку и подавая мне сказал:— «Причешись». «Я не могу поднять руку» — ответила я. Тогда он начал осторожно расчесывать мои спутанные волосы, слипшиеся от крови, стараясь не причинить мне боли. Было странно представить, что эти страшные руки могли так мягко прикасаться. Затем он тревожно огляделся, опустил голову и сказал: «Я так устал с тобой». «И я тоже устала» — ответила я. Еще мгновение он стоял опустив голову, затем нажал кнопку звонка. Дверь распахнулась и вошел конвоир. «Увести обратно в камеру» — приказал он и отвернулся. Через несколько дней мне зачитали приговор: меня осудили на 8 лет концлагеря.

«Что ж! — не раз говорили мне мои товарищи по заключению, — мы не выдержали и подписали, ты не подписала, а какая разница? Все равно получила те же 8 лет!». Я молчала. Мне нечего было сказать им в ответ. Я не могла им объяснить, что в эти страшные ночные часы я получила такой бесценный дар, который я не променяла бы ни за что на свете, который — я чувствовала это — будет служить мне непоколебимой опорой во всех трудных обстоятельствах моей жизни, и я должна приложить все усилия, чтобы не потерять его.

***

«Дорогой Близнец, я умираю. Мы не увидимся с тобой больше. Прощай!..» Я читала письмо, полученное из конц. лагеря от мужа. Читала и не могла поверить его словам.

У нас с мужем было прозвище «Близнецы». При полном несходстве и даже противоположности характеров у нас был такой единый основной стержень, что иначе как «Близнецы» нас не называли. «Пойдем к близнецам», -- говорили друзья... «Достаточно спросить кого-нибудь одного из Близнецов, — другой все равно будет того же мнения»... «А ну-ка, навестим Близнецов, посмотрим на «показательный брак» — подшучивали они. А мы друг друга тоже называли не по имени, а «Близнец».

Мы жили четко и строго. Мы внимательно и осторожно строили здание нашей совместной жизни, и оно было прекрасно. У нас было одно стремление, одна, душа, одно сердце. Ведь мы были близнецами. Наша жизнь была как натянутая струна, и когда нас разлучили, мне долго казалось, что я слышу звук этой разорванной струны. Нас разбросали в разные стороны: его под Рыбинск близ Москвы; меня на Дальний Восток. Через три года меня освободили, его нет. Началась война, прекратились свидания, посылки, наступил голод. Письма приходили все реже и вот, наконец, это письмо — «Дорогой Близнец, я умираю... прощай...»

В военное время без разрешения нельзя было ехать. И сколько дней было потрачено на усилия получить пропуск, но все было тщетно. Я решила ехать на свой риск. Друзья собрали продукты, старались послать самое питательное: сало, масло, сгущенное молоко, шоколад, изюм.

Перед отъездом я зашла в церковь. Я была крещена совсем недавно, и связь с церковью у меня была слабая. Я искала помощи, поддержки. Сквозь слезы я смотрела на большую икону Спасителя, которая находилась наверху иконостаса. Вдруг мне показалось, что Спаситель качает головой и даже улыбается мне, и я как бы услышала слова: «И это ты не хочешь отдать Мне?». — «Нет, нет, не хочу, Господи!» — быстро ответила я. «Все, все, только не это». Я стала внимательно всматриваться в икону — лик Спасителя был неподвижен, и я успокоилась. «Нет, не может Господь oтнять у меня Близнеца», подумала я.

В Рыбинск я ехала не в первый раз, до войны нам давали свидания. Там я всегда останавливалась у знакомой моих друзей, врача Софьи Людвиговны. Она меня принимала очень радушно. Из Рыбинска надо было ехать в пригород, называемый Переборами — там находилось управление Рыбинским лагерем и там оформлялось разрешение на свидание с заключенными. Ехать надо было на «кукушке», так называли состав из нескольких вагончиков, который прицеплялся к старомодному паровозу. «Кукушка» ездила два раза в день. Утром в 9 часов поезд выезжал из Рыбинска, и через 50 минут прибывал в Переборы. Обратно из Перебор «кукушка» отправлялась в 6 часов вечера в Рыбинск. Другого сообщения не было.

До Рыбинска я доехала без осложнений. Документы проверяли очень поверхностно, пропуск не спрашивали. Тогда больше внимания обращали не на выезжающих из Москвы, а на ехавших в Москву. Софья Людвиговна, как всегда, гостеприимно встретила меня. На следующий день, в 9 часов утра, я на «кукушке» поехала в Переборы. В управлении лагерями я с нетерпением смотрела, как начальник перебирает папки, отыскивая нужную, и мне казалось, что он намеренно медлит. Наконец он вытащил папку с делом Близнеца, полистал ее, посмотрел на меня и сказал: «Умер недели две тому назад. Похоронен в общей могиле».

Некоторое время я стояла молча, оглушенная, затем повернулась и вышла. Я шла вся сжавшись, сгорбившись от тяжести и боли нестерпимого горя. Но одновременно я как-то не отдавала себе отчет в том, что произошло. Я не понимала — как же я могла быть еще живой, если мой Близнец умер... Машинально добрела я до станции и села на скамейку. Затем до моего сознания дошло, что мне придется ждать до 6 часов вечера — раньше поезда не будет. «Лучше пойти пешком», подумала я. «Зачем мне здесь быть? Все кончено». И я спросила у какого-то прохожего, нет ли прямой дороги на Рыбинск. Он указал мне дорогу. Она была похожа на мощеное гравием шоссе, по краям которого были пешеходные дорожки, обсаженные высокими деревьями. Я пошла по дорожке с левой стороны шоссе. Слезы обильно текли по моему лицу. Я изнемогала от горя, от острой боли, от того, что часть моей души, большая часть моей души ушла от меня, оставила меня.

«Близнец, дорогой Близнец, не плачь так! Я здесь, с тобой, мы больше никогда не расстанемся, перестань плакать!». Внезапно я услышала голос Близнеца, услышала и увидела его.

«—А ты помнишь, — теперь спрашиваю я, — «Дорогу в ... никуда?» А еще помнишь, — заговорили мы в один голос, как это часто с нами бывало, — Павелецкую дорогу, Катуар?». И лицо Близнеца стало серьезным и грустным.

Это было летом. День уже кончался, и мы шли к станции. По дороге, навстречу нам двигалась толпа людей, странная, мрачная. Несмотря на ясное небо, казалось, что все потемнело, что над этими людьми нависла черная туча. Они приблизились, — это были заключенные, и они шли под конвоем. Их вели быстро, и они шли в полном молчании. Мы с Близнецом стояли, тесно прижавшись друг к другу, вдавившись спиной в кустарник, который рос по краям дороги. Один из заключенных проходил совсем близко от нас. Он шел, смотря вперед ничего не видящими глазами. Он шел и мочился на ходу, -- как скотина, которую гонят на убой и которой не дают остановиться. Он уже не был похож на человека. Мы возвращались домой подавленные и молчаливые. Мое сердце сжималось в тревоге. Может быть оно предчувствовало, что скоро, очень скоро и нас вот так же погонят, как скот...

Он шел рядом со мной, тонкий и легкий. Он был одет в какую-то мягкую, облегающую одежду, похожую на спортивный костюм. Ткань была серовато-голубоватого цвете и как будто светилась. «Не плачь, не плачь, — повторял он, — я теперь всегда буду с тобой. Всегда вместе».

«Близнец!» — я не могла говорить, я рыдала. — «Как же это все случилось, как же мы теперь?!»

«Всегда будем вместе» — снова сказал он. — «И опять будем бродить как прежде, по разным местам, и ты будешь опять каждому путешествию придумывать название. Все, как прежде».

Я любила придумывать разные названия нашим прогулкам по заглавиям прочитанных книг.

«Помнишь, «Белое безмолвие»?» — засмеялся он. Помнила ли я? Еще бы! Ослепительный снег, яркое солнце и блестящая лыжня. Близнец бежит впереди и скрывается за поворотом. Я устала и мне обидно. Но на повороте в снегу я вдруг увидела плитку шоколада и большой апельсин, похожий на маленькое солнце. Близнец стоит, опершись на палки, смотрит на меня и смеется. И я тоже смеюсь. Как он умел побаловать меня, мой Близнец, подбодрить мою невзрослую душу.

«Не надо, не надо! не вспоминай» — сказал Близнец. Он гладил меня по голове, он обнимал меня, но что-то отличало его от людей, и я сразу не могла понять, что именно. Я стала внимательно приглядываться к нему и увидела, что он не идет, а как бы взлетает; его ноги почти не касались почвы и сам он держался не прямо, а был в несколько наклонном положении по отношению к земле. Он все время двигался и заходил то с одной, то с другой стороны. Он стремился стать как можно ближе ко мне, прижать меня к себе, обнять, утешить, но какая-то невидимая преграда мешала ему. Он старался преодолеть эту преграду и не мог. Я ощущала его прикосновения не больше, чем крылья ночной бочки, когда она внезапно налетает и бьется о лицо, о руки...

«Не вспоминай, Близнец» — повторил он. — «Теперь все другое. Подумай, как нам хорошо, ведь нам уже не нужно разрешение на свидание!»

Эти свидания! Одноэтажный деревянный домик за колючей проволокой. Внутри коридор и по обе стороны маленькие комнатки. Заключенных приводят вечером, утром уводят на работу. Вечером за дверью каждой комнаты раздаются голоса, чаще всего плач, иногда ссоры, ругательства. За нашей же дверью всегда был смех. Когда мы встречались, мы забывали все, мы бросались друг к другу. Мы стояли, крепко держась за руки, и смеялись от счастья, от того, что мы можем побыть вместе, и отведенное нам время становилось огромным, потому что оно было полно радости.

Странное ощущение необычного все больше охватывало меня. Я увидела, что не только Близнец движется вокруг меня, но в движении было все: двигалось небо, двигалась земля. Ветер летел навстречу мне со страшной силой и тем не менее не сбивал с ног, а как-то поддерживал меня и дуновение его было необыкновенно мягким. Небо было совсем близко, казалось, что достаточно протянуть руку, чтобы дотронуться до него. Оно было голубоватого цвета, и все светилось удивительным светом. Светилось без солнца, солнца не было совсем на этом небе. Деревья, растущие по краям дороги, сделались очень высокими. Как и ветер, они неслись навстречу мне. Их ветви достигали неба. Темные, без листьев, они походили на громадные руки, которые как бы ограждали небо от нас, чтобы мы не прикасались к нему. Двигалось все, кроме меня; у меня было ощущение, что я стою на месте. Я почти не чувствовала себя, своего тела.

«А помнишь «Лес»?» — сказал Близнец. И он начал читать стихи нашего любимого поэта: «...может быть тот лес душа твоя, может быть тот лес любовь моя, или, может быть, когда умрем, мы в тот лес отправимся вдвоем». «Да, — сказала я и зарыдала еще сильнее. — Вдвоем... но ты-то, ты уже... там... А я, как же я? Что теперь будет со мной?»

Я увидела, что Близнец волнуется, оттого что не может успокоить меня, что мои слезы причиняют ему боль и все же не могла справиться с собой. Горе мое не уменьшалось.

«Не надо, не надо, — говорил он, — перестань плакать. Ведь я буду всегда рядом, всегда вместе».

Движение вокруг меня усиливалось. Теперь небо было не только надо мной. Оно показывалось то сбоку, то снизу, как быстро меняющиеся кадры в кино. Деревья мелькали, и я видела их или огромными так близко, что они почти задевали меня, или далеко-далеко, совсем маленькими. И Близнец двигался не так, как вначале. Тело его приняло положение пловца. Он больше не шел, он летел и полет его был стремительным и быстрым, повороты резки и угловаты. Он носился вокруг меня. Когда он приближался ко мне, он походил на птицу, которая бьется о стекло, но я уже не чувствовала его прикосновений, даже таких легких, как крылья бабочки. Когда он удалялся, он летел более плавно, совсем низко, кругами над землей, как летают ласточки перед грозой. В общем движении и мелькании все сливалось перед глазами, и я постепенно переставала видеть его. Он исчезал, в последний раз я услышала его голос, слабый, как будто издалека: «Не плачь... теперь всегда с тобой, всегда вместе...» Затем какое-то мгновение не было ничего. Темнота. И я увидела, что иду уже по улицам города и поликлиника, где работала Софья Людвиговна, совсем близко. Все тихо, ветра нет. Далекое, серое небо, грязноватый снег. (Было начало марта и снег терял свою чистоту). По моему лицу не переставая текли слезы, и в душе была пустота и отчаяние. Я вошла в поликлинику и постучала в дверь кабинета, София Людвиговна вышла в белом халате и шапочке и с удивлением смотрела на меня. «Всё кончено», — сказала я, — «он умер». «Откуда вы?» — спросила Софья Людвиговна. — «Как откуда? Из Перебор» — ответила я. — «Я пришла за ключом от вашей комнаты, мне надо уезжать. Здесь я больше не нужна. Никогда. Он умер».

Она с еще большим удивлением взглянула на меня, затем на стену, где висели большие круглые часы. — «А вы действительно были в Переборах?» — спросила она. — «Ну конечно» — ответила я. — «Где же еще я могла быть?» Она опять посмотрела на часы. Я взглянула тоже и увидела, что часы показывают четверть двенадцатого. «Часы стоят» — подумала я. Как раз в это время я сидела на скамейке у станции в Переборах. — «Вас наверное кто-нибудь подвез на машине?» — спросила Софья Людвиговна. — «Нет,— ответила я, продолжая смотреть на часы, — нет, я пришла пешком. Он умер, его нет больше и ничего нет... Я пришли за ключом». И тут я увидела, что минутная стрелка дрогнула и передвинулась. Часы шли.

«Идите домой, отдохните», — с участием сказала Софья Людвиговна, протягивая ключ. — «Я постараюсь помочь вам с отъездом. У меня есть знакомый шофер, он ездит на грузовой в Москву и, может быть, возьмется провезти вас».

Полная публикация воспоминаний – здесь

 

Вокруг

Роберто Бартини - человек-загадка

Роберто Бартини - человек-загадка. Кем он был - гениальным ученым, на века опередившим свое время, мыслителем от науки, оккультным учителем? Этот материал - только краткое введение в судьбу "красного барона".

"Томас Мертон - настоящий мальчишка XX века, самолюбивый, распущенный и довольно циничный, - очнулся лишь тогда, когда зашел в полный тупик. Он поступил в монастырь, отринул все мирское и с неофитским максимализмом принял "все церковное". Он стал траппистом, дал обет молчания, хотел пожертвовать писательским даром - но этого Бог не попустил..."

Отец Георгий Чистяков о Симоне Вейль

Во Франции именем Симоны названы улицы больших и малых городов, школы и лицеи. Ее сочинения и посвященные ей книги в каждом крупном магазине занимают по две полки и больше. Мало это или много – для девушки, которая прожила 34 года, а свои главные творения написала в течение последних двух лет?

…Если в двух словах, то она прошла разведчицей всю войну, после войны закончила МАИ и работала инженером-конструктором у С.П. Королева. На пенсию ушла только чтобы работа не мешала ей отдавать все силы возрождавшемуся Пюхтицкому подворью. Если опять же в двух словах, то вся жизнь ее прошла в эпицентре самой активной деятельности.

Дежурить под мостом, спасая самоубийц; рисковать здоровьем, чтобы уничтожить рак; искать в мусоре деньги на благотворительность… Кто они, эти люди - герои или чудаки? Одно точно: мир без них был бы хуже.

В круге

Григорий Померанц об убийстве отца Александра Меня

"Свастика в Индии до сих пор остается мирным религиозным символом. Ненависть, ищущая освящения, легко превращает образ духовного движения в фашистский знак".

Даниил Гранин - о П.Л. Капице

"Всего Капица написал Сталину 49 писем! Сталин не отвечал, но когда Капица, не понимая такой невоспитанности, перестал ему писать, Маленков позвонил Капице и сказал: «Почему вы не пишете Сталину, он ждет новых писем». И переписка (односторонняя) возобновилась".

«Внешняя парадность была ему абсолютно чужда, и, представляясь, он никогда не говорил: «Профессор, член-корреспондент… », а говорил: «Иосиф Абрамович, генетик». Он интересен тем, что в его судьбе одинаково большое место заняли и наука, и война».

"Каждую неделю, как зачарованная, наблюдала я этот процесс. В каком-то смысле выпечка хлеба была моим «домом». Всякий раз, когда готовили хлеб, я чувствовала себя уютно. Это было похоже на таинство, в котором участвовали Господь и крест Его и Благословенная Матерь Его".

Несколько стихотворений

Стихи этого поэта появились четверть века тому назад в журнале «Новый мир», в рубрике «Из литературного наследия». Читателям он был неведом, о нем знали только в узком поэтическом круге.

Интервью с Юрием Арабовым о фильме "Чудо"

В основе фильма "Чудо", о работе над которым рассказывает Юрий Арабов, случившееся в Куйбышеве в 1956 году «Зоино стояние», когда девушка, решившая потанцевать с иконой Николая Чудотворца, вдруг окаменела.

Эварист Галуа - революционер и математический гений

Немного найдётся в истории науки легенд, которые по своей романтичности могли бы сравниться с тем, что рассказывается о жизни и смерти Галуа. История его жизни так впечатляет, что очень легко прочесть слишком много между строк его писем. Хотелось бы наконец разобраться в событиях, приведших Галуа к дуэли, чтобы пролить свет на драму, отразившуюся в письмах.

Кирилл Шишов - о Леониде Оболенском и его эпохе

Воспоминания и размышления К.А.Шишова о Леониде Оболенском возникли как следствие тридцатилетнего общения и многочисленных бесед. Представляя собой рассказ о жизни Оболенского, они одновременно являются замечательной попыткой осмысления опыта эпохи, увиденной сквозь призму одной судьбы, одной души - души "последнего князя" страны Советов.

Фрагмент из книги "Тяжесть и благодать"

"Отождествиться с самой вселенной. Все то, что меньше вселенной, обречено на страдание. Пусть я умру, вселенная останется. Пока я не одно со вселенной, это не может меня утешить. Но если вселенная станет для моей души как бы вторым телом, моя смерть будет значить для меня не больше, чем смерть какого-нибудь незнакомца".

Ответ Льва Толстого на решение Синода об отлучении его от церкви

"То, что я отрекся от церкви, называющей себя православной, это совершенно справедливо. Но отрекся я от нее не потому, что я восстал на Господа, а напротив, только потому, что всеми силами души желал служить ему".

Святитель Николай Сербский - о Промысле Божием, спасении души и ожидании смерти

Мысль о Промысле Божием в человеческой жизни – величайшая мысль, достойная человека. Забота о спасении души – величайшая забота, достойная человека. Ожидание смерти – величайшее ожидание, достойное человека.

Митрополит Антоний (Сурожский) размышляет о смерти

Мое первое яркое впечатление о смерти - разговор с моим отцом, который мне как-то сказал: “Ты должен так прожить, чтобы научиться ожидать свою смерть так, как жених ожидает свою невесту: ждать ее, жаждать по ней, ликовать заранее об этой встрече, и встретить ее благоговейно, ласково”.

"Могу ли я лелеять в своём сердце надежду, которая меня же и пожирает, и которой не суждено сбыться, - надежду на совершенное счастье в этой жизни? Я ведь знаю, что за ней стоит отчаяние. Буду уповать на то, чего не видел глаз, и не стану ждать видимого воздаяния".

В 1907 году в труппу Мариинского театра был принят восемнадцатилетний Вацлав Нижинский. Невысокий, всего 160 см, со слишком мускулистыми ногами и лицом фавна, он вышел на сцену, и очень быстро стало ясно, что в театре новый премьер. Нижинский в совершенстве чувствовал стиль и виртуозно перевоплощался. Он был утонченно грациозен.

Протоиерей Дмитрий (Алферов) - о состоянии современного общества и выматывающем понимании того, что "Титаник" тонет, а все продолжают танцевать...

"Когда немцы победили французов во франко-прусской войне 19 века, Бисмарк сказал, что войну выиграл немецкий учитель. Дело в том, что в то время именно благодаря педагогам немцы учились осознавать себя гражданами нового единого государства".

О философе Алексее Лосеве рассказывает его спутница жизни Аза Тахо-Годи

"В настоящем он чувствовал себя одиноким. Потому что людей, с которыми он мог общаться, было мало. Соответствующие ему уходили, гибли, умирали в водовороте советского века. А после того как Алексея Федоровича арестовали и отправили на Беломорканал, их стало еще меньше".

В этом разделе вы можете познакомиться с нашими новыми книгами.

Шесть книг Издательского Дома Игоря Розина стали победителями VIII областного конкурса «Южноуральская книга-2015». Всего на конкурс было представлено более 650 изданий, выпущенных в 2013-2015 годах.

Издательский Дом Игоря Розина выполнит заказы на изготовление книг, иллюстрированных альбомов, презентационных буклетов, разработает узнаваемый фирменный стиль и т.д.

ПАРТНЕРЫ

Купить живопись

"Неожиданные вспоминания" Дмитрия и Инги Медоустов - это настоящее "густое" чтение, поэзия не слов, но состояний, состояний "вне ума", состояний мимолетных и трудноуловимых настолько же, насколько они фундаментальны. Состояний, в которых авторы тем не менее укоренены и укореняются именно (хотя и не только) через писание.

Эта детская книжечка - вполне "семейная". Автор посвятил ее своим маленьким брату и сестричке. И в каком-то смысле она может служить эталоном "фамильной книги", предназначенной для внутреннего, семейного круга, но - в силу своей оригинальности - интересной и сторонним людям.

История, рассказанная в этой очень необычно оформленной книге, действительно может быть названа «ботанической», поскольку немало страниц в ней посвящено описанию редких для нас южных растений. Впрочем, есть достаточно резонов назвать ее также «детективной», или «мистической», или «невыдуманной».

Сборник рассказов московского писателя Сергея Триумфова включает страстные лирические миниатюры, пронзительные и яркие психологические истории и своеобразные фантазии-размышления на извечные темы человеческого бытия.

Книга прозы Александра Попова (директора челябинского физико-математического лицея №31) «Судный день» – это своего рода хроника борьбы и отчаяния, составленная человеком, прижатым к стенке бездушной системой. Это «хождения по мукам» души измученной, но не сломленной и не потерявшей главных своих достоинств: умения смеяться и радоваться, тонуть в тишине и касаться мира – глазами ребенка.

Роберто Бартини - человек-загадка. Кем он был - гениальным ученым, на века опередившим свое время, мыслителем от науки, оккультным учителем? Этот материал - только краткое введение в судьбу "красного барона".

"Люди спрашивают меня, как оставаться активным. Это очень просто. Считайте в уме ваши достижения и мечты. Если ваших мечтаний больше, чем достижений – значит, вы все еще молоды. Если наоборот – вы стары..."

"Отец Александр [Мень] видел, что каждый миг жизни есть чудо, каждое несчастье – священно, каждая боль – путь в бессмертие. А тем более цветок или дерево – разве не чудо Божье? Он говорил: если вам плохо, пойдите к лесу или роще, возьмите в руку ветку и так постойте. Только не забывайте, что это не просто ветка, а рука помощи, вам протянутая, живая и надежная..."

"Всего Капица написал Сталину 49 писем! Сталин не отвечал, но когда Капица, не понимая такой невоспитанности, перестал ему писать, Маленков позвонил Капице и сказал: «Почему вы не пишете Сталину, он ждет новых писем». И переписка (односторонняя) возобновилась".

"Через цвет происходит таинственное воздействие на душу человека. Есть святые тайны - тайны прекрасного. Понять, что такое цвет картины, почувствовать цвет – все равно, что постигнуть тайну красоты".

"...Ненависть, если и объединяет народ, то на очень короткое время, но потом она народ разобщает еще больше. Неужели мы будем патриотами только из-за того, что мы кого-то ненавидим?"

"Внутреннее горение. Отказ от комфорта материального и духовного, мучительный поиск ответов на неразрешимые вопросы… Где все это в современном мире? Наше собственное «я» закрывает от нас высшее начало. Ведь мы должны быть свободными во всех своих проявлениях. Долой стеснительность!.."

"В 1944 году по Алма-Ате стали ходить слухи о каком-то полудиком старике — не то гноме, не то колдуне, — который живет на окраине города, в земле, питается корнями, собирает лесные пни и из этих пней делает удивительные фигуры. Дети, которые в это военное время безнадзорно шныряли по пустырям и городским пригородам, рассказывали, что эти деревянные фигуры по-настоящему плачут и по-настоящему смеются…"

"Для Beatles, как и для всех остальных в то время, жизнь была в основном черно-белой. Я могу сказать, что ходил в школу, напоминавшую Диккенса. Когда я вспоминаю то время, я вижу всё черно-белым. Помню, как зимой ходил в коротких штанах, а колючий ветер терзал мои замерзшие коленки. Сейчас я сижу в жарком Лос-Анджелесе, и кажется, что это было 6000 лет назад".

"В мире всегда были и есть, я бы сказал так, люди этического действия – и люди корыстного действия. Однажды, изучая материалы по истории Челябы, я задумался и провел это разделение. Любопытно, что в памяти потомков, сквозь время остаются первые. Просто потому, что их действия – не от них только, они в унисон с этикой как порядком. А этический порядок – он и социум хранит, соответственно, социумом помнится".

"Я не турист. Турист верит гидам и путеводителям… А путешественник - это другая категория. Во-первых, ты никуда не спешишь. Приходишь на новое место, можешь осмотреться, пожить какое-то время, поговорить с людьми. Для меня общение по душам – это самое ценное в путешествии".

"В целом мире нет ничего больше кончика осенней паутинки, а великая гора Тайшань мала. Никто не прожил больше умершего младенца, а Пэнцзу умер в юном возрасте. Небо и Земля живут вместе со мной, вся тьма вещей составляет со мной одно".

"Я про Маленького принца всю жизнь думал. Ну не мог я его не снять! Были моменты, когда мальчики уставали, я злился, убеждал, уговаривал, потом ехал один на площадку и снимал пейзажи. Возможно, это одержимость..."

"Невероятная активность Запада во всем происходящем не имеет ничего общего ни со стремлением защищать права человека на Украине, ни с благородным желанием помочь «бедным украинцам», ни с заботой о сохранении целостности Украины. Она имеет отношение к геополитическим стратегическим интересам. И действия России – на мой взгляд – вовсе не продиктованы стремлением «защитить русских, украинцев и крымских татар», а продиктованы все тем же самым: геополитическими и национальными интересами".