Последние дневники Вернадского

История долгой и плодотворной жизни Владимира Ивановича Вернадского (1863-1945) с разной степенью подробности описана в многочисленных биографических очерках. Его научные и общественные заслуги признаны во всем мире. Если бы понятие канонизации было применимо к внерелигиозным практикам, то, с учетом советских и постсоветских реалий, можно было бы сказать, что к XXI веку В.И.Вернадский был окончательно канонизирован как воплощение преданности науке и Родине. В своем роде он теперь тоже «наше все».

Тем не менее, известный архивист и историк науки Марина Юрьевна Сорокина, изучавшая архив Вернадского (между прочим, благодаря стипендии Фулбрайта) непосредственно в Бахметьевском архиве, отметила в работе 1997 г.: «Вернадский до сих пор остается terra incognita. Одна из главных перспектив ее освоения – введение в научный оборот полноценных текстов самого ученого» [1]. 

Мне уже доводилось читать некоторые дневники Вернадского. Правда, меня личность Владимира Ивановича занимала главным образом потому, что он был одним из членов кружка петербургской университетской молодежи «Приютинское братство», о котором я много читала и кое-что писала.

Соратники Вернадского по «Братству» - Иван Михайлович Гревс, Сергей Федорович Ольденбург и Дмитриц Иванович Шаховской - в течение всей жизни оставались ближайшими друзьями Владимира Ивановича; для меня же – с учетом моего интереса именно к судьбам Гревса, Ольденбурга и Шаховского, правильнее было бы сказать, что Вернадский был их другом, в силу чего о самом Владимире Ивановиче я знала лишь необходимый минимум. И вот мне подарили три заключительные тома «Дневников» В.И.Вернадского (это записи 1935-1943 гг., изданные РАН в двух книгах в 2008 г, и записи июля 1941- августа 1943, изданные РОССПЭН в 2010 в серии «Библиотека трудов акад. В.И.Вернадского»)[2].

Чтение этих дневников подтверждает, что даже комментированная публикация таких бесценных материалов, как личные дневники и письма, сама по себе еще не обеспечивает их введения в научный оборот, а главное – и это особенно важно – не обеспечивает их введения в оборот общекультурный. И это при том, что в комментариях нередко приводятся материалы, на первый взгляд как бы и не обязательные. Но это на первый взгляд….

***

Среди «приютинских братьев» Вернадский, несомненно, выделялся тем, что рано выбрал путь ученого-естествоиспытателя и в этом своем выборе был последователен.

В отличие от близкого друга, И.М. Гревса, который, самозабвенно отдаваясь педагогической и просветительской работе, так и не написал докторской диссертации (хотя это было необходимо для получения звания ординарного профессора), Вернадский неуклонно прошел все ступени, формально необходимые для академической карьеры.

Он писал диссертации, преподавал, сдавал экзамены, и это не мешало ему самым интенсивным образом участвовать в общественной и политической жизни – например, при масштабной организации помощи голодающим в 1891 г., которая вначале развернулась на базе Вернадовки – наследственного имения семьи Вернадских.

Владимир Иванович не просто умел руководить: он осознанно брал на себя эту роль. Вернадский был активным членом партии кадетов, товарищем Министра народного просвещения во Временном правительстве, а до того - членом Государственного Совета.  

В разные времена В.И. стоял у истоков крупнейших научных институций: основывал, руководил, защищал кадры, хлопотал об оборудовании и библиотеках. В числе этих институций – Украинская Академия Наук и Таврический университет, притом в самое напряженное и мало подходящее для науки время – разгар Гражданской войны. И, конечно, такие уникальные по перспективности научные организаций как КЕПС (Комиссия по изучению естественных производительных сил России), БИОГЕЛ (Биогеохимическая лаборатория) и др., не говоря уже о многочисленных научных и издательских начинаниях, экспедициях и т.д.

В критический момент, в 1921 г., Академия Наук эвакуировала Вернадского из Крыма и вскоре направила в заграничную командировку. Многие российские ученые, командированные за границу тогда же, в Россию не вернулись. Вернадский вернулся – осознанно.

Ему, как ученому и главе важнейших научных направлений в России, многое обещали, – и, в общем, его лично – не обманули.

С учетом свободомыслия Вернадского, которое он и не скрывал, естественен вопрос о том, как он после революции сосуществовал с этой людоедской властью? Какие именно условия создала власть, чтобы побудить Вернадского не просто работать «рядом», но активно заниматься государственно-важными проектами?  

В 1929 г. о «результирующей» этих условий Вернадский писал из Чехословакии сыну Георгию, жившему в эмиграции в США: «Я хочу и могу жить в России только будучи поставлен в особое положение и пока это имею».

По поводу этих и других подобных строк Вернадского исследователь его архивов М.Ю.Сорокина в упомянутой выше работе написала: «прощание с мифом всегда пропитано горечью» [1].

Несомненно. И все-таки мифы мы создаем себе сами.

Особое положение Вернадского, его (как мы сейчас бы сказали) привилегии (зарплата, квартира, питание, заграничные книги и газеты за валюту) в материальном выражении были сущими пустяками в сравнении со средствами, которые государство готово было выделять на тот фронт работ, которыми Вернадский руководил как глава и основатель нескольких научных направлений.

Минералогия, геохимия, радиоактивность – области, само существование которых уже тогда предполагало большие коллективные усилия многих исследователей разных специальностей и огромные затраты на георазведку, экспедиции, транспорт, строительство, оборудование. Тем самым научное - а для В.И. это было личное будущее – всецело зависело от финансирования науки советским государством.

Государство отпускало действительно немалые деньги, строило, обеспечивало получение оборудования из-за границы…

Вернадский с женой ежегодно мог ездить в длительные командировки в Европу, встречаться там с крупнейшими западными учеными, участвовать в научных конгрессах; в Москве он получал практически любые выписанные им книги и журналы в собственное пользование.

Из дневников видно, что информированность Вернадского о положении в мире базировалась не на советской печати, которую он презирал, а на Le Monde, Manchester Guardian и тому подобных источниках. И если газета или книга приходили с вымарками и прочими цензурными изъятиями, он не жалел времени на отстаивание своего права на полную информацию: писал на самый верх и даже требовал его принять лично – в чем ему не рисковали отказывать.

Информированность Вернадского позволила ему достаточно рано понять роль советских концлагерей в «строительстве социализма» – в дневниках он многократно пишет о рабском труде десятков миллионов,то есть довольно точно оценивает масштабы применения труда заключенных.

Из поздних дневников мы узнаем о постоянном беспокойстве Вернадского о судьбах близких друзей, родственников, спутников юности, коллег, находящихся неизвестно в каких кругах лагерного или тюремного ада – и это поразительным образом не блокирует его способность к продолжению систематической научной и организационной работы.

Сведения об очередных арестах, высылках и смертях соседствуют с записями о том, что именно было написано или отредактировано сегодня, кто приходил, какие деловые проблемы удалось уладить. Ничто, кроме тяжелой болезни, не могло оторвать В.И. от его дела.

Итак, годами Вернадский посылает деньги нуждающимся, ежедневно работает вне зависимости от самочувствия (тем временем ему уже за 70) , пишет деловые письма многочисленным корреспондентам и редактирует свой opus magnum.

И все это время Вернадского беспокоит и мучает судьба двух людей – вплоть до трагического конца в первом случае и благополучного поворота судьбы во втором. Он вспоминает о них постоянно, чуть ли не каждый день. Первый – это Дмитрии Иванович Шаховской, друг юности, один из «приютинских» братьев, арестованный в 1938 г., получивший «10 лет без права переписки» – и якобы умерший в 1940 г. «в дальних лагерях», а на самом деле еще в апреле 1939 г. расстрелянный в Москве.

Как известно, постоянным секретарем Вернадского была дочь Дмитрия Ивановича Анна Шаховская. Вернадский с немалым трудом и далеко не сразу добился приема у самого Вышинского, тот «обещал», собрали и передали в тюрьму зимние вещи (в Москве в то время!) – а Дмитрия Ивановича уже не было в живых. И это станет известно лишь спустя год…

25 января 1942 г. года Владимир Иванович записывает: «сегодня у нас день Д.И.» . И все эти годы терзает Вернадского вопрос: неужели Митю мучали?..

В 1942 г. Вернадскому удалось добиться того, чтобы чудом уцелевшую в оккупированном Малоярославце вдову Шаховского Анну Николаевну (она тоже была членом «Братства») вывезли в эвакуацию в Боровое (Казахстан), куда еще в 1941 г. были эвакуированы некоторые академики и сотрудники АН СССР, семья Вернадских – в том числе.

Второй человек – это друг и коллега Вернадского с 1918 г., геолог Борис Леонидович Личков, за которого Вернадский не переставал хлопотать с момента его ареста в 1934 г. Вернадский постоянно писал его родным и ему самому на лагерные стройки, где Личков работал. С 1940 г. Личков уже был на свободе, Вернадский читал его статью, опубликованную в «Природе»; им, к счастью, довелось встретиться.

Вернадский поддерживал постоянные деловые дружеские связи с огромным количеством людей – коллег, сотрудников, родственников и знакомых – А.Д.Шаховская насчитала более 2000 корреспондентов.

По мере чтения дневников Вернадского и комментариев к ним, постоянно удивляешься тому, сколь многие из упомянутых В.И. лиц были в родстве, свойстве или соседстве, вместе учились или служили. Думаю, причина в том, что нормой была многодетность семей и живость межпоколенческих связей. Вот, например, многократно упоминаемая Вернадским семья Любощинских: Анна Егоровна (1865-1930, урожд. Старицкая, родная сестра Натальи Егоровны, жены Вернадского) и Марк Маркович (1864-1952), внук Н. И. Пирогова. Женаты с 1888 г. Любощинским-старшим принадлежали в Москве два дома (Зубовский бульвар, 15), в одном из которых в течение многих лет жили Шаховские, Кокошкины, Бакунины, Новгородцевы, Булгаковы, Старицкие – друзья и родственники хозяев.

Вернадский пытается сохранить в памяти потомков разрушенные связи и сломанные судьбы; например, в дневниках более ранних читаем:

«Жизнь разметала и резко разрушила целые слои, главным] обр[азом] интеллигенции, помещичьего кл[асса] и буржуазии и чиновничества. Как какой-то вихрь. Особенно для Ю[жной] и Ю[го]-В[осточной] России [за] последние месяцы. Так, очень тесно державшаяся и не прерывавшая связей (до 3-го покол[ения] - троюр[одные]) семья Старицких.» 

Многие оценки В., касающиеся советской власти, разных ее действий по отношению как к массам, так и по отношению к ученым, нам становятся более внятны, если мы задумаемся о том, кем был Владимир Иванович к моменту создания им этих «поздних» дневниковых записей, о личности Вернадского.

Дело не только в масштабе самой этой личности, и не только в том, что он прожил долгую жизнь. Существенно, что на его глазах происходили – притом неоднократно – события огромного масштаба, и во многих он сам принимал непосредственное участие.

Как-никак Вернадский был семью годами старше Владимира Ульянова; Александр Ульянов был его хорошим знакомым по Университету. В период революции 1905 года Вернадский стал кадетом и готовился стать экстраординарным членом Императорской Академии Наук. С 1912 г. он был полным академиком, Первую мировую войну встретил – особенно если судить по меркам тех времен – уже не слишком молодым человеком.

Таким образом, доступные нам дневники отражают огромный жизненный путь, причем если в 1920 г. жизнь еще оставляет Вернадскому время для самоанализа и размышлений, то в дальнейшем в дневниках все больше места уделяется перечню конкретных дел, и все меньше – раздумьям.

Вот что он писал в Ялте еще в 1920 -1922 гг. , поправляясь после сыпного тифа:(http://vernadsky.lib.ru/e-texts/archive/1920_01-1920_04.html)

27. II/11. III. [1920]

«Я поставил себе вопрос о моем положении как ученого. Я ясно сознаю, что я сделал меньше, чем мог, что в моей интенсивной научной работе было много дилетантизма – я настойчиво не добивался того, что, ясно знал, могло дать мне блестящие результаты, я проходил мимо ясных для меня открытий и безразлично относился к проведению своих мыслей окружающим. Подошла старость, и я оценивал свою работу, как работу среднего ученого с отдельными, выходящими за его время недоконченными мыслями и начинаниями. Эта оценка за последние месяцы претерпела коренное изменение.

Я ясно стал сознавать, что мне суждено сказать человечеству новое в том учении о живом веществе, которое я создаю, и что это есть мое призвание, моя обязанность…<  >, Сейчас я сознаю, что это учение может оказать такое же влияние, как книга Дарвина, и в таком случае я, нисколько не меняясь в своей сущности, попадаю в первые ряды мировых ученых. Как все случайно и условно. Любопытно, что сознание, что в своей работе над живым веществом я создал новое учение, и что оно представляет другую сторону - другой аспект – эволюционного учения, стало мне ясным только после моей болезни, теперь.»

Еще запись – это 1922 г. (http://sir35.narod.ru/Sapunov/Vernadcki_03072.htm):

«Мы подходим к великому перевороту в жизни человечества, с которым не может сравниться все им пережитое. Недалеко то время, когда человек получит в свои руки атомную энергию... Дорос ли он до умения использовать ту силу, которую неизбежно даст ему наука? Ученые не должны закрывать глаза на возможные последствия научной работы, научного прогресса. Они должны себя чувствовать ответственными за последствия их открытий. Они должны связать свою работу с лучшей организацией человечества».

Действительно, советская власть обеспечила Вернадскому по тогдашним меркам – исключительные (а по сегодняшним – более или менее нормальные) условия жизни и работы.

Однако прощание с мифом, о котором так проницательно написала М.Ю.Сорокина, подразумевает, видимо, ответ на вопрос: обеспечила в обмен на что?

В обмен на (внешнюю) лояльность. Это грустно. Но попробуем оглянуться на те времена.

Мне представляется, что Вернадский, совмещавший реализм, трезвость и философский, а не бытовой скептицизм (о чем не раз писал), ужасаясь чисткам, ссылкам, процессам, казням и т.д., все же смотрел на «партию и правительство» как бы с высоты орлиного полета.

Вернадский был одним из образованнейших и самых информированных людей своего времени; едва ли у него были иллюзии относительно советских властителей: их «разборки» были ему не сомасштабны.

И дело не в том, что Владимир Иванович, пребывая на высотах Духа, мыслил только в категориях Жизни вообще.

Напротив. К концу 20-х он пережил два царствования, три революции и Первую Мировую. Хоть и недолго, но был и в чекистской тюрьме; лично был знаком почти со всеми сколько-нибудь значительными российскими политическими деятелями. Вернадский был абсолютно трезвым, земным человеком, с характерным для русского интеллигента понятием долга, чести и сострадания.

В приложении к последнему тому Дневников опубликована переписка В.И.и Н.Е.Вернадских с девочкой-подростком Аллой Левдиковой (большая часть писем ранее печаталась в № 2 за 2007 год «Исторического архива»).

Многие, наверное, помнят блокадный дневник Тани Савичевой и ее последние строчки: «Умерли все. Осталась одна Таня», Алла Левдикова – ей видимо, лет 15 – тоже осталась одна в опустевшей ленинградской квартире Гревсов после того, как последовательно умерли Мария Сергеевна Гревс (вдова Ивана Михайловича), Катя Гревс и, наконец, мать Аллы, Фелицата Михайловна.

До войны при каких-то обстоятельствах Алла с матерью некоторое время жили у Вернадских. В отчаянии, еще не похоронив мать, Алла – это весна 1942 – написала Н.Е.Вернадской в эвакуацию в Боровое – о гибели семьи Гревсов, о голоде и одиночестве. И в том числе – об оставшихся в квартире бумагах покойного И.М. Гревса. Алла и позже писала Наталье Егоровне и получала от нее ответы, уже будучи вывезена из Ленинграда.

Об архиве Гревса Вернадский сразу написал в Ленинград академику Крачковскому и очень просил помочь Алле, описав ее бедственное положение, особенно – после смерти матери. В дальнейшем Вернадские неоднократно посылали Алле деньги.

Очередное письмо Аллы пришло уже после смерти Натальи Егоровны. Владимир Иванович сообщил Алле об этом в подробном письме. Он послал девочке по крайней мере еще два очень сердечных письма и деньги; многократно извинялся, что почему-то на два ее письма не ответил, а летом 1943 г., перед возвращением из Борового в Москву, послал Алле свой московский адрес и закончил словами: «Обращайся ко мне, как к родному».

Алла еще писала А.Д.Шаховской из Челябинска, где поступила в техникум – потом ее следы теряются.

«Нет, не из книжек наших скудных…», – написала примерно тогда же Ольга Берггольц, пережившая тюрьму, блокаду, расстрел первого мужа и голодную смерть второго.

Но тогда – откуда же?

Примечания

1.М.Ю.Сорокина. Русская научная элита и советский тоталитаризм (очень субъективные заметки) // Личность и власть в истории России XIX-XX вв. : материалы научной конференции. СПб.: Нестор, 1997. С. 248-254):

2. Вернадский В.И. Дневники. 1935-1941 : в двух книгах. М. : РАН, 2008. Дневники. Июль 1941- август 1943. М. : РОССПЭН, 2010.

Источник: polit.ru